Страница 4 из 17
Глава 4
Чадак-пай и Ушко-Кулакча
Хотела Кадын налегке в дальний путь ехать, ан нет, не вышло. А всё братец — сердобольный Бобырган — удружил. Так нагрузил сестрицу, что у верного Очы-Дьерена звёздочка во лбу от натуги чуть не потухла. Силён был конь, да молод ещё: первый раз отправлялся в далёкое странствие.
— Шестидесятигранный лук — одна штука, колчан — одна штука, стрелы боевые — восемьдесят штук, — методично Бобырган перечислял, угольком на плоском камне одному ему ведомые каракули выводил. — Семидесятигранный меч — две штуки, небесно-голубой томрок — одна штука, палица — одна штука… Так, а болас [Метательное оружие, состоящее из ремня или связки ремней, к концам которых привязаны обёрнутые кожей круглые камни]? Боласы опять забыла? — богатырь заволновался.
Уж больно за сестрёнку младшую переживал он. Вместе с Кадын в далёкий путь рвался, да премудрый Телдекпей-кам запретил. Гневом молниеносца Ульгеня пригрозил даже.
— Да вот же он! — поднимая полу собольего кафтана и демонстрируя связку камней на опоясье [Кожаный пояс, украшенный серебряными бляшками, к которому прикреплялось оружие], кожей обернутых, Кадын улыбнулась.
Хороша была принцесса в боевом обличье! Снежно-белый халат жемчугами расшит, на плечах густая доха медвежья, как пышная туча, высокие сапожки алые, на опоясье колчан, на перевязи мечи, за спиной налучье [Футляр из кожи для ношения лука], а на челе высокий колпак островерхий. Не девочка — алып-богатырь настоящий!
Огненно-гнедой Очы-Дьерен тоже собой хорош. Суконный чепрак [Суконная, ковровая, меховая подстилка под конское седло сверх потника.] под седлом с бронзовыми бляшками бисером вышит, сбруя бирюзой украшена, на голове султан из перьев павлиньих. Очы-Дьерену даже неловко от наряда такого роскошного стало. Перья его стесняли особенно. Смутился конь бесстрашный, когда рысёнок его на смех поднял:
— Не иноходец ты, а девушка на выданье! — сказал, хвост с чёрным кончиком распушил и на седло позади хозяйки вспрыгнул.
Старший брат Бобырган пустую сумину к седлу приторочил и говорит:
— Вот тебе, сестрица, сума волшебная. Коли есть-пить захочешь или угостить кого, встряхни её, бечёвку развяжи да распахни пошире.
— Смеётся он! — Ворчун зафыркал. — Пустую, как дупло, сумину под нос суёт!
— Спасибо тебе, братец! Береги ты себя и о батюшке позаботься. Старый он совсем стал и немощный. Меня же не поминай лихом, а с победою жди! — сказала так Кадын, коня на юг поворотила и в путь-дорогу тронулась.
Переступая стройными ногами, цокая копытами, шёл огненно-гнедой конь с белой звёздочкой во лбу. Шёл по синим горам, по золотым пескам, по голым камням, по густой траве. Большие реки он мелкими бродами переходит, бока не намочив. Через быстрые ручьи шагает, копыт не забрызгав.
Едет принцесса Кадын, радуется. У ног её тихо-ласково ручьи с травами разговоры ведут, над головой костры звёздные жарко горят. Синему цветку она протяжную песнь поёт, а цветам жёлтым и красным песни повеселей напевает. Улыбаются девочке жёлтые цветы, смеются красные. Даже всегда печальные синие цветы навстречу принцессе будто к солнцу поворачиваются, лепестки раскрывают.
А дорога-то долгая, тернистая. Живёт тёмно-жёлтый Дельбегень за тридевять земель. У слияния шести рек бурных, с порогами высокими. У подола шести скал с шестьюдесятью отрогами. На шестьдесят шестом утёсе тёмно-синем, в глубокой пещере чёрной.
Мимо больших стойбищ скачет конь. Аилы там, как стога сена в урожайный год, один подле другого стоят. Людей — как звёзд на небе в ясную ночь. Слышат они красивую песню, из аилов богатых выходят, беличьи шапки снимают, руками принцессе вслед машут:
— Удачи тебе, ясноокая Кадын! Да пребудет с тобой сила Ульгеня, что на златой горе Алтын-туу сидит! Пускай дорога твоя долгая славой и победами, добрыми делами, как дождём, омоется!
Мимо маленьких, как сердце, стойбищ скачет конь. Аилов там — как зубов во рту древней старухи. Людей — что грибов в сухой тайге. Слышат они сладкозвучную песнь, из аилов ветхих выходят, войлочные шапки снимают, руками принцессе машут:
— Да пребудет с тобой сила Эрлика, во дворце из чёрной грязи живущего! Пусть дорога твоя прямой будет, да не в один конец, а в оба!
Песельники у обветшалых аилов волосяные струны топшуура перебирают, в гости к себе на ночлег зовут:
— Кто верхом мимо Кадын-принцессы скачет — с коня слезает, чтобы красотой полюбоваться девичьей. Кто пешком идёт — колени преклоняет, чтобы в личико заглянуть. Лицо её, как пожар, сверкает, глаза — черёмухи ягоды, косы — толстого кедра ветки! Шестьдесят силачей Кадын-принцесса одним взмахом меча уложит! Шестьдесят богатырей одной стрелой умертвит! Шестьдесят мудрейших камов в дураках оставит!
— Что вы, что вы! — как маральник весной, зарозовела девочка. — Не такая я вовсе!
Смотрит, а у самого худого аила почерневшие, как головешки, старик со старухой сидят. Песен звонких не поют, гостью дорогую не приветствуют, слёзы горькие льют.
Спешилась Кадын, Очы-Дьерена к коновязи привязала, Ворчуна чепраком тёплым укрыла и спрашивает ласково:
— Что с тобой, бабушка? Что с тобой, дедушка? О чём кручинитесь-печалитесь?
— Был у нас мальчик маленький — огонь наших глаз, кровь груди, наша печень — сынок единственный, — старик ей отвечает. — Ростом с ухо конское, Ушко-Кулакча его звали. Подниму его, бывало, на ладонь, посажу на палец верхом, жилу оленью дам вместо повода, он и скачет, радуется. Но пришёл однажды в аил злой Чадак-пай и забрал дитятко наше в рабство.
День и ночь Ушко-Кулакча стада красных коров, отары овец, табуны лошадей пас. Богато жил Чадак-пай: каждый день суп-кочо с ячменём ел, утром и вечером чай с толканом [Мука из поджаренных зёрен ячменя] пил. Но чашки молока сыночку нашему жадный изверг не дал, куска лепёшки с ним не разделил. Уши его от голода уже не слышали, глаза не видели. Сох наш сыночек, усыхал да и исчез совсем однажды. Остались мы с бабкой на старости лет сиротами. Жизнь нашу, как паутинную нить, день за днём, год за годом тянем. Никто нам теперь чочойку чая не нальёт, никто куска мяса не сварит, ох-хо-хо!
Нахмурила Кадын брови чёрные и говорит:
— Не горюйте, бабушка с дедушкой. Помогу я вашему горю, ежели переночевать пустите.
— Бедно мы живём, девонька, — вздохнул старик. — Вместо постели у нас овчина старая, вместо рубахи зимой и летом тулуп овчинный. Ни шубы тебе постелить, ни лепёшки сухой угостить тебя, ни сена клочка коню твоему дать нет у нас. Оставайся, доченька, коли не побрезгуешь.
— Не беда! — улыбнулась Кадын и в дырявый, чёрный аил вошла. — Худые вы совсем, старики, как берёзы высохшие!
— Да, — тряхнул головой дед. — Вот если бы нам зайчатины поесть, заячьего супа попить, влилась бы в печёнки удаль заячья, вошла бы в жилы заячья прыть.
Улыбнулась Кадын, взяла в руки сумину, что брат Бобырган в дорогу дал, тряхнула, бечёвку развязала и распахнула пошире. Не успели старик со старухой и глазом моргнуть, как из дымохода им прямо на головы яства посыпались. Тут и кан горячий — колбаса кровяная, и теертнек — хлеб пышный, и борсоок [Алтайское национальное блюдо: шарики из теста, жаренные в жире] медовый, и чегень [Особым образом сквашенное кипячёное молоко] кислый в горшке, и каймак — сметана свежая, и полный котелок чая густого с талканом! А ещё зайцы печёные — целых семь штук! У деда с бабкой от удивления глаза на лоб вылезли. Кушаний таких богатых они отродясь не пробовали. Обрадовались!
Поели-попили, губы жирные утёрли, и Кадын спрашивает:
— Скажи, отец, где Чадак-пай живёт? Навестить его хочу.
— Найти его нетрудно. Увидишь высокий, богатый аил белый — смело входи. День и ночь Чадак-пай в нём сидит, богатства свои стережёт-пересчитывает.
Как Семь Каанов — Большая Медведица — в чёрном небе, стоит принцесса у аила из белого войлока. Незаметно она внутрь проникла и между бочкой с чегенем и деревянным идолом спряталась.
Сидит Чадак-пай у жаркого очага, жирное мясо ест, сало с губ на землю капает. Одна жена чегень из котла в бочку наливает, чтобы настоялся там, остыл, длинной палкой его помешивает. Другая жена деревянного идола тёплой аракой-водкой обрызгивает.
Насытился Чадак-пай, вытер губы пальцами толстыми, и поговорить ему захотелось:
— Женщины, вы у меня поучитесь от всякого дела барыш получать. У бедняцкой коновязи огненно-гнедой иноходец с белой звёздочкой во лбу стоит. Самой принцессы Кадын добрый конь! Пошлите туда трёх рабов, чтобы под пологом ночи увели коня да в густом лесу спрятали.
Не успел сказать это, почернела от гнева Кадын, из аила выскочила. По каменной россыпи побежала, меж камней спящую змею нашла и за опоясье её сунула. Со старого кедра осиное гнездо сняла, туда же опустила. В заболоченном сосняке глухариное гнездо нашла, одно яйцо взяла и обратно в белый аил как ветер понеслась.
Чадак-пай спал уже, и две его любимые жены сладко храпели.
Привязала Кадын змею к палке, что в бочке с чегенем торчала. Осиное гнездо идолу в глаз вставила, а яйцо глухариное в горячую золу очага закопала. Сняла с пояса палицу железную, повесила её к косяку двери, а рядом мешочек с мукой. Под дверью же чёрную яму выкопала. Затем пошла, жирного стоялого коня заколола, лучший кусок мяса в белый аил втащила, на кошму, где Чадак-пай с жёнами спал, положила.
Только небо на востоке заалело, закашлял Чадак-пай, открыл глаза, увидал на кошме мясо и как толкнёт ногой любимую жену:
— Ты по ночам тайком сало ешь, верблюдица косматая?
— Должно быть, ты сам, олух Ульгеня семинебесного, потихоньку этим салом кормишься! — рассерчала жена и в нечёсаные волосы Чадак-паю вцепилась.
После драки захотелось им кислого чегеня испить. Протянул Чадак-пай чашку к бочонку, а тут змея как ужалит его! Кинулся он к очагу неостывшему, чтобы головешку взять, змею убить. Но едва до углей дотронулся, лопнуло глухариное яйцо, и полетели брызги во все стороны, глаза Чадак-паю залепили.
— О-о-о, Яйик! — заголосил Чадак-пай, голову перед идолом склонив. — Ой, Яйик, смерть ли меня чует, добро ли меня ждёт? Смилуйся, наставь, пособи! — и толстыми пальцами деревянного идола погладил.
Тут проснулись осы и как накинутся на Чадак-пая! Взвыл он, как бурый медведь, подбежал к двери, о железную палицу лбом стукнулся и в яму упал. А сверху на него мука из лопнувшего мешка просыпалась. Сидит Чадак-пай в чёрной яме, весь от муки, как ледник, белый-пребелый. И голова белая, и усы с бородой, и живот круглый, и сапоги даже.
— Ох, ха-ха! Ха-ха-ха! — послышался звонкий, заливистый, как тростниковая свирель, смех.
— Что такое! — ещё пуще взревел Чадак-пай. — Кто в моем аиле надо мной же потешаться смеет?
— Это я — Ушко-Кулакча, ростом с конское ухо! — запищал невидимка. — Ношу шубу козью старую, подол без опушки. Бедной матерью рождённый, света, радости не вижу! Отцом-бедняком сотворённый, счастья-смеха я не знаю!
Глядь, а на белом от муки животе Чадак-пая следы крошечные один за другим проявляются. Это высохший, невидимый Ушко-Кулакча по злодею-погубителю бегает, над ним смеётся.
От удивления у Чадак-пая глаза чуть не лопнули:
— Пятьдесят лет под этим небом живу, такого не видел!
Взяла Кадын невидимку в ладошку и на указательный палец посадила. Отломила она от лепёшки из волшебной сумины кусок и Ушко-Кулакче дала. Проглотил невидимый мальчик крошку — и прозрачным, как вода в Аржан-суу, стал. Проглотил вторую — и молочным, как вода в Ак-Алаха реке стал. Проглотил третью и стал коричнево-жёлтый, как весь великий народ алтайский. А потом взял и весь кусок целиком съел. И стал наш маленький Ушко-Кулакча ростом с богатыря.
Крякнул он, крутые плечи распрямил, круглой головой до дымохода достал. Высокий аил Чадак-пая ему как шапка. Плотные кошмы Чадак-пая свернулись под пяткой Кулакчи, как осенние листья. Поклонился он до земли спасительнице своей Кадын и грозно на Чадак-пая поглядел.
— Смилуйся надо мной, Кулакчи! — Чадак-пай взмолился. — Пожалей, помоги из чёрной ямы выбраться!
— Не жалел ты моих батюшку с матушкой! И тебе жалости не видать как своих ушей! — сказал так Кулакчи и пошёл прочь.
Против большой сопки он как другая сопка. А бывало, прежде на черенке ножа Кулакчи, как на коне, скакал.
В опрокинутой чашке как в аиле жил.
Обрадовались отец с матерью, целуют, ласкают сыночка. Будто солнце к солнцу прибавилось, луна к луне, такая радость была!
— В этой светлой радости вечно живите, старики мои! — Принцесса Кадын улыбнулась, коня оседлала и дальше в путь-дорогу поскакала.
