Страница 5 из 13
Каспар, принц котов (повесть)
Она умела, как это бывает у некоторых детей, все сделать таким простым и понятным.
После этого первого, неожиданного визита мисс Элизабет Стэнтон, или Лизибет, как она предпочитала зваться, неизменно приходила в мою комнату по меньшей мере дважды в день, чтобы покормить Каспара. Иногда я в это время был там, иногда нет. После каждого ее прихода я находил на подушке нацарапанную ею записочку. В ней говорилось что-нибудь вроде:
Дорогой Джонни Рот, я опять приходила покормить Каспара. Я стащила не много семги из своего завтрака. Он ее любит а я нет потому что она пахнет рыбой а это ужас. Я застилила твою кровать а ты это не зделал. А надо. Про твой секрет никому не скажу. Обищаю. Я люблю секреты потому что они как прятки а я люблю прятаться. Твой друг Лизибет
Я нисколько не сомневаюсь, что жизнь Каспару спасло именно появление Лизибет. Ей как-то удалось внести радость в его существование, где до этого была лишь скорбь. Когда она была рядом, он съедал и выпивал все, что перед ним ни поставят. Через неделю он начал точить когти — по большей части о занавески, но иногда и о мои брюки, и притом когда они были на мне. Это было очень больно. Я, однако, особенно не возражал: уж очень я радовался, видя, что ему становится все лучше. Его шерсть снова блестела, хвост ходил ходуном, и, когда в один прекрасный день он поднял голову и улыбнулся мне, я понял, что принц Каспар Кандинский снова стал самим собой.
Лизибет подняла его дух, да и мой тоже. Но меня беспокоило, что она может, как говорится, «выпустить кота из мешка». Я постоянно напоминал ей, как важно хранить секрет.
— Запомни, Лизибет, ты должна держать рот на замке, — сказал я ей как-то вечером и с видом заговорщика похлопал себя пальцем по губам. Ей это понравилось. После этого она каждый раз, уходя из моей комнаты, похлопывала себя пальцем по губам.
— На замке, — говорила она шепотом. — Держу рот на замке.
После всего, что Лизибет сделала для Каспара, она стала в нашем коридоре общей любимицей и настоящей героиней. И хотя она оказалась большой болтушкой, а порой могла и здорово напроказить, с ней было всегда интересно и весело, и она часто заставляла нас всех смеяться. Но все же я постоянно опасался: а вдруг она как-нибудь слишком увлечется, да и проговорится случайно о нашем общем секрете.
Я принимал все мыслимые предосторожности: просил ее оглядываться всякий раз, прежде чем подняться по лестнице в наш коридор; установил строгое правило — говорить у нас только шепотом. Эти правила как раз были ей явно по вкусу. Как я убедился, Лизибет нравилось все, что хоть немного напоминало тайный сговор. Именно во время этих долгих бесед шепотом в моей комнатушке я так много узнал о ней. На самом деле это были, в сущности, вовсе и не беседы. Они больше походили на монологи. Стоило Лизибет завести одну из своих историй, ее уже было не остановить. «Ты знаешь…» — начинала она, и пошло-поехало. Она сидела по-турецки на полу в моей комнате, держа на коленях Каспара, и говорила, говорила, говорила. А я был рад слушать, потому что она рассказывала мне о мире, который я никогда прежде не видел изнутри. Уже больше года, после приюта, я прислуживал в «Савое» таким людям, как она: таскал багаж, приносил, что требовали, чистил обувь и одежду, открывал перед ними двери, кланялся и шаркал ногой, как и положено посыльному. Но до сих пор ни один из них по-настоящему не разговаривал со мной — разве что щелкал мне пальцами или отдавал какое-нибудь приказание.
По правде сказать, я толком не знал, рассказывает Лизибет мне или Каспару. Да это было и неважно. Мы оба слушали ее, одинаково завороженные: Каспар — неотрывно глядя ей прямо в глаза и мурлыча от удовольствия, а я — ловя каждое ее слово.
Раз она рассказала нам о большом пароходе, на котором приплыла из Америки, об айсбергах, которые видела, высотой с небоскребы в Нью-Йорке, где она живет, и как однажды, когда они были в пути, она ушла побродить и поискать места, где бы спрятаться, и оказалась в самом низу, в машинном отделении. Поднялся жуткий переполох, сказала она, потому что все думали — она упала за борт. Когда ее наконец нашли и доставили обратно в каюту, ее мать плакала и никак не могла остановиться и называла ее «мой ангелочек», а отец сказал ей, что она «самая скверная девчонка на всем белом свете». Так что теперь она не знает, кто она на самом деле.
После этого родители повели ее к капитану, и у него было замечательное лицо с толстыми щеками и печальными глазами, как у моржа, сказала она, и заставили извиниться за то, что она причинила столько беспокойства команде, которая искала ее по всему пароходу два часа, и извиниться перед капитаном, которому пришлось остановить судно посреди океана и приказать вахтенным осматривать горизонт в бинокли в поисках ее. Ей пришлось торжественно пообещать в присутствии капитана никогда и никуда не уходить одной до самого конца плавания. Она обещала, сказала Лизибет, но при этом держала руки за спиной, скрестив пальцы, так что это не считается. Поэтому дня через два, когда их швыряло по самым громадным и зеленым волнам, какие она видела в своей жизни, и всех ужасно тошнило, она решила сделать то, что ей раз посоветовал один матрос на случай, если будет штормить, — спуститься в самый низ парохода, где меньше всего качает, и просто лечь там на пол. В самом низу, как оказалось, было полно коров и телят. Она легла рядом с ними на солому, и там ее нашли крепко спящей, когда шторм закончился. На этот раз они оба ужасно рассердились. В наказание ее заперли в каюте.
— Ну и что? — сказала она, пожимая плечами. — Подумаешь, великое дело!
Дома в Нью-Йорке гувернантка постоянно отсылала Лизибет в ее комнату — чтобы заставить заново переписать сочинение или потому что она наделала много орфографических ошибок. Мать тоже часто отправляла ее в ее комнату — то за беготню по дому, где полагается ходить шагом, то за шум, когда отец работает у себя кабинете.
— Ну и что? — Она, смеясь, пожала плечами. — Подумаешь, великое дело!
На отдых семья отправлялась на север, в штат Мэн, на своей трехмачтовой яхте, которая называлась «Эйб Линкольн», и там они жили в большом доме на острове, где, кроме их дома, не было других домов и вообще не было никого, кроме них, их гостей и слуг. Однажды она решила стать пиратом, повязала голову пестрым пиратским шарфом, взяла лопату и отправилась искать зарытое сокровище. Когда за ней пришли и стали звать, она спряталась в пещере и вышла оттуда лишь тогда, когда сама пожелала. Она знала, что дома на нее рассердятся, но не могла стерпеть, что ее зовут и окликают, «точно собачонку какую-то». Когда вечером она неторопливо вошла в дом, ее тотчас отправили спать без ужина.
— Да я все равно не хотела ужинать, — сказала она мне. — Подумаешь, великое дело! Правда же?
Мало-помалу из этих историй и десятков других у меня сложилось некоторое представление о жизни Лизибет и ее семьи. Я теперь смотрел на них совершенно другими глазами, когда они проходили мимо меня на завтрак, когда я открывал для них дверь или желал им доброго утра. Увидев меня в холле, Лизибет всякий раз широко улыбалась, а мистер Фредди подмигивал мне от входных дверей и иногда тихонько произносил «мяу», проходя мимо. Таких минут было довольно много, и я весь день ходил в приподнятом настроении. Жизнь вдруг сделалась приятной и веселой. Каспар снова был здоров, у нас обоих появился новый друг, и секрет наш был в безопасности. Все было прекрасно. Или так мне казалось.
Бегает без присмотра
А дальше события начали происходить непредсказуемо и очень стремительно. В нашем отеле выдался тихий конец недели, гостей было меньше обычного. Ни больших торжественных обедов, ни роскошных балов, ни изысканных приемов. Мы все, кто работал в отеле, предпочитали такие дни, даже если они иной раз тянулись довольно медленно. Всем было полегче и поспокойнее. Я особенно любил конец недели, потому что мы с Каспаром в эти дни больше времени проводили с Лизибет. Ей было до смерти скучно у себя внизу, и она часто тайком забегала проведать Каспара, иногда три или четыре раза в день, всякий раз оставляя мне записку. По воскресеньям я заканчивал работу раньше, поэтому обычно, когда возвращался, она уже ждала меня в комнате вместе с Каспаром. Иногда она тайком приносила несколько бисквитов или пирожное, спрятав их в салфетку. Она все время говорила, что я слишком тощий и меня надо подкормить, а так как я после работы был основательно голоден, то с ней не спорил.
Раз мы сидели в моей комнате воскресным вечером, поедая замечательно вкусный фруктовый кекс, как вдруг за дверью, в коридоре, послышался голос. Скелетина! Это была Скелетина! Она обращалась к Мэри О’Коннелл и явно пребывала в скверном настроении.
— Этот болван Джонни Трот — где он?
— Я не видала его, миссис Блейз, — отвечала Мэри. — Право не видала.
Шаги все приближались и приближались, связка ключей гремела громче с каждым шагом.
Скелетина уже разошлась вовсю:
— Ты знаешь, что он вытворил? Ну так я тебе скажу. Он всего лишь почистил черной щеткой коричневые ботинки лорда Маколея. Они теперь чернущие. А кто получает за это выговор? Я. Ну ладно же. Я с него шкуру спущу. Где он?
— Не знаю, миссис Блейз, ей-богу, не знаю. — Мэри, как могла, старалась ради меня.
Шаги зазвучали прямо перед моей дверью, а у меня тут в комнате Лизибет, и у нее на коленях умывается Каспар. Стоит только Скелетине открыть дверь — и я, как пить дать, вылетаю с работы. Сердце у меня колотилось так, что стук его отдавался в ушах. Я молился, чтобы как-нибудь, как угодно, Мэри удалось помешать ей открыть дверь.
И в эту самую минуту Каспар перестал намывать лапу, соскочил с колен Лизибет и издал протяжный угрожающий вопль. Это не было его обычное нежное «мяу» — это был яростный боевой клич, пронзительный и громкий, ужасающе громкий. Мгновение-другое за дверью стояла тишина. А затем…
— Кот! Чтоб мне света белого не видеть, кот! — заверещала Скелетина. — Джонни Трот держит в комнате кота! Да как он посмел? Как он посмел? Это запрещено правилами! Моими правилами!
В ужасе я глядел на Лизибет. Ни минуты не колеблясь, она подхватила кота и без всяких церемоний шмякнула его мне в руки.
— В шкаф, — прошептала она. — Лезь в шкаф. Быстро!
Оказавшись в шкафу, я скорчился там и принялся лихорадочно гладить Каспара, чтобы успокоить и не дать ему вновь заголосить. Потом я услышал то, во что просто не мог поверить: Каспар вопил по ту сторону дверцы шкафа, вопил у меня в комнате. Этого быть не могло, потому что он был со мной, в шкафу, у меня на руках, и он — совершенно определенно — молчал. Но при всем том он вопил — я слышал его собственными ушами! В панике и замешательстве я лишь через несколько мгновений сообразил, что происходит: Лизибет была там, у меня в комнате, и с совершенной точностью подражала воплям Каспара.
После Мэри рассказала мне — и рассказала всем нашим, — что именно произошло. Лизибет распахнула дверь перед Скелетиной, вопя и завывая ей в лицо точь-в-точь голосом Каспара. Скелетина с раскрытым ртом стояла на пороге, не веря своим глазам. Несколько мгновений она не в силах была вымолвить ни слова, только открывала и закрывала рот, как рыба в аквариуме, рассказывала Мэри. Потом Скелетина немного пришла в себя.
