Страница 15 из 29
Мой генерал (роман Альберта Лиханова)
ТЕЛЕГРАММЩИК
Я потом часто думал — вот странно устроено. Если тебе хорошо было, так и жди, скоро станет грустно. Или не повезёт, и настроение сразу испортится. Или кто-нибудь скажет обидное.
Не успели мы выспаться, как пришёл тот человек. Телеграммщик.
— Рыбаков здесь живёт? — спросил он, стоя в дверях и покачиваясь.
От телеграммщика пахло вином, он был небритый, с чёрной щетиной до самых глаз. Шапка куда-то на затылок съехала. Того и гляди, свалится.
Дед на него посмотрел, весь передёрнулся. Молча расписался, протянул руку за телеграммой.
— Э-э, нет! — засмеялся телеграммщик. Пощёлкал пальцами. — За доставочку! А то голова болит. Три дня всё-таки под снегом сидел. Один на один с ней, родимой.
Дедушка взял у мамы двадцать копеек. Отдал дядьке. Тот телеграмму протянул. Но уходить не собирался.
— Слышь! — сказал он деду. — Тут, говорят, генерал какой-то нас откопал!
— Говорят! — ответил дед. — Ну, до свидания!
Пьяный рукой махнул.
— Чтоб ему неладно было! — воскликнул. — Лучше бы не откапывал! Как хорошо! На работу идти не надо! Телеграммы эти проклятые никто не шлёт!
— Ты что, — спросил дед, — три дня с бутылкой в обнимку?
— Ага! — радостно крикнул телеграммщик. — А генералов этих не звал никто. Подумаешь, генерал! Да я сам, может, майор! Может, и я бы сейчас до генерала дослужился.
Из кухни мама вышла, велела мне в комнату идти. Я не хотел. Боялся деда оставить. Вдруг этот пьяный тут разбушуется? Но дедушка мне кивнул. Сказал:
— Иди, Антошка! Не гляди на этого майора. Мне и то страшно на него смотреть!
Я ушёл. Но из комнаты ведь всё слышно.
— Не пужайся! — сказал телеграммщик. — Чего такой пужливый? Небось на войне не был? Небось в тылу отсиделся!
Я думал, после этих слов дедушка на него закричит. Выгонит из прихожей. Но он промолчал. А пьяный болтал.
— Зря отсиделся! — говорил он. — На войне — хорошо! На войне я человек был, понимаешь? Все под козырёк берут! Что прикажешь, то и сделают! Если ошибся — никто не осудит. Не смеют. Вперёд — и всё!
Дед молчал.
— Нет, — крикнул телеграммщик, — ты не понимаешь! Война лучше! Вот бы сейчас войну! Я бы снова человеком был!
— Как у тебя язык поворачивается, — сказал дед, — такое говорить? Даже если пьяный.
— Ты чо, ты чо! — забормотал телеграммщик. — Думаешь, я Черчилль какой? Войны хочу?
— Давай-ка отсюда, герой! — насмешливо сказал дед. — А то вон внук мой тебя слушает! Подумает ещё, что ты действительно майор!
— Майор! — закричал пьяный.
— Если и был майор, так забудь про это. И никому не рассказывай. Армию не позорь. Своё прошлое.
— Ты кто такой? — заорал телеграммщик. — Кто такой — меня учить? Подполковник? Полковник? Генерал, может быть? Ха-ха-ха! Генерал! Плевал я на всех генералов!
— Просто человек, — ответил дед. — Разве этого мало?
Телеграммщик, ругаясь, ушёл. В прихожей послышался мамин голос:
— Надо было вызвать милицию.
— Разве поможет? — ответил дед. Голос у него был усталый, тяжёлый. — Разве поможет милиция, если человек честь потерял?
Дедушка весь вечер ходил молчаливый. Когда его спрашивали что-нибудь, отвечал невпопад. Перед самым сном руку в карман сунул, вытащил бумажку.
Телеграмма! Забыли все про неё.
— «Дорогой Антон, — прочитал дед, — двадцать восьмого марта мне стукнет пятьдесят тчк Непременно прилетай тчк Иванов».
Дед забегал по комнате. Оживился.
— Еду! — крикнул он маме и отцу. — Еду! — крикнул мне.
У меня чуть слёзы не выступили. Ведь мы договорились на лыжах покататься в каникулы. В кино вместе походить. Да и вообще мы договорились весенние каникулы вместе провести. А он уезжает! Уезжает! И про меня забыл!
Дед подошёл ко мне. Взял за подбородок. Заглянул в глаза.
— Ольга! Сергей! — сказал он. — А мы ведь вместе с Антошкой поедем.
И тут примчалась Анна Робертовна.
— Мон женераль! — крикнула деду с порога, нас даже не заметив. — Дождалась! Наконец-то! Гриша женится! Буду своих внуков нянчить!
Дедушка засмеялся. Спросил:
— Как же мы теперь управимся? Три коляски чужих да ещё своя прибавится.
— Мон женераль! — воскликнула Анна Робертовна, смешно прищурив глаза. Будто земляничное варенье попробовала. — Прицепим друг к другу. Будет целый поезд.
Мы все так и покатились, представив себе поезд из четырёх колясок. И Анна Робертовна вместо паровоза!
ЕГО РОДИНА
Мы путешествуем!
Мы меняем самолёты. Сначала летим на большом «Ту». Потом на небольшом «Иле». Затем на маленьком «Яке». И ещё на «Ане». Совсем крохотном. В нём сидят человек двенадцать. И стенки дребезжат.
Мы летим сначала на его родину. Ведь он же вятский. Это где-то от нас далеко. За Уралом. Почти у Москвы.
Дед сказал, когда мы составляли с ним маршрут:
— Надо заехать на родину. Поклониться отцу-матери. Вдруг не придётся?
Я эти слова мимо ушей пропустил. Стал его про Москву спрашивать. Про Харьков, где генерал Иванов живёт…
И вот «Ан» садится уже. На снежное поле. Мы идём в Дом колхозника. Машины в деревню, где родился дед, не ходят. Добраться можно только на лошади. Вернее, на санях. Нам объясняют, что утром пойдёт почта. И с ней захватят нас. Вместо ценных бандеролей, наверное.
Мы устраиваемся в тесной комнатке с маленьким окном. Подоконник широкий, пожалуй, с метр. Дед говорит, тут когда-то был монастырь. И это — келья, комната, где монахи жили. Мне забавно, мы тоже, значит, монахи.
Нам говорят, что свет только до двенадцати. Что движок потом выключается. Не понимаю, какой движок? И почему электричество нельзя включить ночью? И почему лампочка светит неровно — то тускло, глазам больно, то ярко.
— Электричество здесь от двигателя идёт, — объясняет дед. — А механику тоже спать надо. Вот построят вашу станцию, и свет сюда придёт. Будет постоянный. Сибирский.
— Как? — удивляюсь я. — Наше электричество — так далеко пойдёт?
— Конечно! — объясняет дед. — Сибирская электроэнергия и сюда пойдёт, и в Москву, и даже в Европу.
Вот чудеса! А я и не знал!
Мы гуляем по городку. Как всё странно здесь! Как не похоже на наш посёлок!
Острозубые заборы, а у нас ни одного забора нет. Старинные приземистые дома — дед говорит, купеческие. А у нас ни одного старинного дома. Только старые есть, деревянные. Заброшенная колокольня, и над ней вороньё кружит — чёрная орущая туча, даже жутко. У нас столько ворон не бывает. На улицах тихо, кашлянешь — слышно. А у нас в это время смех, музыка, народ гуляет…
Утром нас будят. Мы выходим на улицу, садимся в сани. Возница чмокает, лошадь нехотя трусит под горку.
Когда рассветает, я вижу, что лошадью правит мальчишка. Класса так из шестого. Я разглядываю его с интересом. А он оборачивается на деда.
— Сам-то из каких? — спрашивает дед. — Рыбаковский?
— Рыбаковский! — басом отвечает парнишка. Лицо у него в веснушках. — А вы на побывку, товарищ генерал?
— На побывку, — усмехается дед.
Парень громко чмокает, прикрикивает басом:
— Н-н-о-о!
Вот интересно: голос у мальчишки обыкновенный, а лошадь понукает басом.
Лошадь бежит быстрее, скрипит свежий снег под санями. Я любуюсь берёзовой рощей, круглой, посеребренной инеем. Дома у нас так берёзы не растут. Там они по отдельности. А здесь целая роща. Красиво.
Дорога то вверх поднималась, то бежала вниз, и мне казалось, что мы едем по волнистому морю. Я уснул.
Когда проснулся, сани стояли возле дома с почтовым ящиком, лошадь была привязана к столбу и громко хрупала, наклоняя голову к охапке сена.
Послышались голоса.
Из дома вышел дед, его провожала женщина в пуховом платке.
— Милости просим потом на обед, — сказала она. — Мы вас помним. И родителей ваших помним.
— Спасибо! — сказал дед, кивнул мне, и мы пошли куда-то за деревню по глубокой тропке.
Тропка привела к кладбищу. Над нами неподвижно стояли заиндевелые сосны.
Солнце освещало их кору, и деревья казались золотыми.
Дед остановился возле двух крестов. Смахнул с них снег. Снял папаху…
Я скажу честно, о чём подумал тогда. Я подумал не о тех, кто лежал под крестами. Я ведь их не знал. И представить их я тоже не мог: прадедушка, прабабушка. Что-то уж очень далеко. Какая-то древность. Если бы я видел их, может, что-нибудь и шевельнулось во мне. Но я не видел их, не знал, даже не представлял. Ведь это были родители моего дедушки. И я просто задумчиво смотрел на кресты.
А дед стоял, сняв папаху, склонив голову. И я понял — он забыл про меня. И про папу забыл, своего сына. И про маму. Про нашу стройку. Про эту деревню. Всё-всё забыл, всю жизнь, которая сейчас. Он смотрит на снег, на покосившиеся кресты, а видит не это, совсем не это, а что-то другое. Что только он знает и помнит.
Никогда дедушка не был таким. И тут я подумал: а вдруг он умрёт? Вдруг его не будет тоже, как этих двоих — старичка и старушки, матери и отца моего дедушки? Мне стало страшно. Жутко. Как это — дедушки нет? Совсем нет! Навсегда!
Я наклонился, схватил кусок снега, сунул его в рот. Во рту стало холодно, заломило зубы. Я снова увидел сосны, их золотую кору, хвою, как бы покрашенную белилами. Кресты. Дедушку.
Я смотрел на дедушку и поразился. Он плакал. Но не так, как плакал я. Лицо его было спокойно. Даже безмятежно.
А по щеке скатывалась слезинка.
