Страница 4 из 29
Мой генерал (роман Альберта Лиханова)
МАМА ЗА РУЛЁМ
Мама сидит за рулём, крутит баранку, хватается за рычаг, которым переключают скорость, и причитает:
— Ну как же так, господи! Стыдища-то какая! Ждала-ждала, а в доме пусто! Хоть бы пельменей навертеть!
На неё забавно смотреть: модный берет на голове, красивый шарфик, накрашенные губы, а баранку вертит, как заправский лихач.
Дорога до города, где аэропорт, — ухабистая, с глубокими лужами, полными жёлтой, глинистой воды. Мамин «газик» рычит на подъёмах, нас с папой подбрасывает на рытвинах, но мы молчим — оба в полной маминой власти. Погодка сегодня, как назло: ветер бросает в ветровое стекло пригоршни дождя, «дворник» не успевает его чистить, и дорога, и деревья рядом сквозь водяную муть видны искажённо, неясно, но мама газует на полную скорость. Ну, мама!
— Вот видишь, Несчастный Скиталец, — кричит она, — какие у вас дороги! А если человек заболеет и такая погода, что вертолёт не вызовешь? Не довезут ведь! Садовые вы головы!
Папа на мамину критику не отвечает. Молчит. Он весь напряжён. Его взгляд устремлён вперёд, хотя впереди, кроме размытой дороги да грязи, ничего не видно.
— Наверное, аэропорт не принимает! — говорит он и спрашивает маму: — Что тогда? Возвращаться?
— «Возвращаться»! — возмущается мама. — Столько ждали, так мчались — и возвращаться! Будем ждать!Ждать! В аэропорту нам говорят, что надо ждать. Что самолёты задерживаются из-за метеорологических условий.
Папа отходит от окошечка, где дают сведения о самолётах, и пожимает плечами. Лицо его растерянное.
— В суматохе, — говорит он, — я не спросил подробностей. Он сказал только, что его подбросят военные лётчики. Друзья. Чтобы мы просто сидели и ждали. Но как же ждать?
Мама резко вскакивает, исчезает, потом появляется.
— Ну вот, — говорит она, — все самолёты стоят, а наш идёт на посадку. Военный транспортный самолёт.
Мы бежим к выходу, и сердце у меня колотится. Ещё бы, я же не видел своего деда. Вернее — не помню. Но это всё равно что не видел. Вот он выйдет сейчас из своего транспортного самолёта в генеральской форме, весь в орденах, и все будут оглядываться на нас.
Я смотрю вокруг. Аэропорт маленький и тесный, а сейчас приходится пробираться среди людей и тюков, потому что погода нелётная и народу набралось полно. Вон эвенки узкоглазые, хитрые, с трубочками во рту. Вон геологи в походных сапогах с десятками ремешков и застёжек. Вон солдаты с мешками и без погон — эти, я знаю, просто ждут машину, а приехали они к нам на стройку после армии.
Вздрагивают стёкла в окнах от гула самолёта, вздрагивает и народ, думает, нелётная погода кончилась. Но она не кончилась. Это просто прилетел мой дед.
Мы втроём выбегаем на бетонную полосу и мчимся под проливным дождём к самолёту.
Самолёт удивительный. Вытянутый, с откинутыми далеко назад крыльями.
Мы бежим по лужам к удивительному военному самолёту, который привёз наконец моего деда, я вглядываюсь в тёмный провал открытой двери и жду, как сейчас, вот сейчас — сию секундочку, дед появится на её пороге.
Я обгоняю маму и отца, я жму во все лопатки и вижу, как по шаткой лесенке, спиной ко мне, спускается мужчина в лётчицком шлеме. Я поддаю газу и проношусь мимо какого-то маленького старика в коричневом пальто и кепке. Старик что-то говорит мне, кажется, но тут уж не до него, я подлетаю к мужчине в лётчицком шлеме, думая, зачем артиллеристу такой шлем. И говорю спине, улыбаясь во весь рот:
— Мон женераль!
Человек оборачивается, я вижу молодое лицо, белые зубы.
— Вон твой женераль! — говорит человек и показывает рукой.
Я растерянно улыбаюсь и вижу, как вдалеке от самолёта мама и отец обнимают того старика, мимо которого я пронёсся.
— Какой же он генерал? — говорю я растерянно.
— Генерал что надо! — отвечает лётчик и хлопает меня по плечу.
Я иду к маме и отцу и к тому старику, который, кажется, мне что-то сказал.
Иду медленно, не понимая сам, что произошло, как я мог ошибиться и почему он в коричневом пальто и кепке, а не в генеральской фуражке с кокардой и шинели с золотыми позументами. Я иду, а мама и папа, обняв старика, смотрят на меня, смотрит на меня и старик, и незаметно для себя я прибавляю шагу, а потом бегу к нему и тычусь лицом в холодное, пропахшее табаком пальто.
— Не признал! — говорит дед. — Вот беда-то, не признал!
Мы возвращаемся в аэровокзал, пробираемся сквозь толпу, и никто не обращает внимания на деда. Демобилизованные солдаты непочтительно стоят к нему спиной, а не вытягиваются по привычке — пусть им и необязательно — перед моим генералом!
Часть третья
ОТСТАВКА
КАКОЙ ЖЕ ОН ВСЁ-ТАКИ?
И вот я сижу рядом с дедом и разглядываю его. Он теперь в парадном мундире — я заставил надеть. На каждом погоне по две звезды. На груди ордена — вон тут их сколько!
Лицо у деда морщинистое, стариковское, на голове гладкие волосики. На того дедушку, который над папиным столом на фотографии, совсем не похож, усики щёточкой сбрил. Глаза одни и похожи. Блестят, смеются. Дед и сам все смеётся, надо мной подшучивает:
— Что же ты! Мимо деда пробежал!
Я пожимаю плечами. Вот уж сколько мы сидим тут, за праздничным столом, а я всё не могу избавиться от неприятного чувства неловкости. Действительно, шляпа. Разогнался.
Дед ерошит мои волосы, утешает:
— Ну, я тебя тоже не узнал бы, ежели встретил на улице.
Голос у деда густой, рокочущий, громкий. Когда он говорит, висюльки в нашей люстре позвякивают, и в комнате будто бы тесно становится.
— Это я на войне глотку разработал, — говорит дед, — кричать много приходилось, понимаешь? И по телефону, да и возле орудий — грохот там стоит, вот и приходится. В артиллерии вообще голос нужен.
Дед втягивает в себя воздух, лицо у него вдруг багровеет, и он кричит так, что наш дом, того и гляди, рассыплется:
— О-о-о-оггггонь!
Это выходит так неожиданно, что мама даже бледнеет от испуга. А папа хохочет. Вот какой голосище у деда!
Я тоже смеюсь и хочу попробовать, как он:
— Оггонь!
Но у меня получается пискляво, негромко. Мама в ужасе, ночь ведь уже, но дед успокаивает её:
— Ольга! Это я один раз. Надо же внуку доблести свои показать. А то он на аэродроме мимо меня пробежал да и сейчас вот разглядывает мои волосёнки, мои дряблые щёки и думает — ну что за генерал! Вон одни звёзды и спасают.
Дед смотрит на меня пристально, в упор, и я чувствую, что краснею. Пусть немножко не так я думал, но ведь думал…
— Однако ты не считай, — говорит дед, — что у меня один голос и есть. Я стреляю хорошо.
— Из ружья? — спрашиваю я обрадованно.
— Из карабина, из пистолета, из автомата.
— Меня научишь? — прошу я.
— Научу, если оружие достанем. Пахать умею. Плотничать немного. Плавать. Ты-то умеешь?
Я качаю головой. В нашей реке не научишься — течение в ней мощное и вода холоднющая: окунёшься да и назад.
— Это похоже на вас. У речки живут, а плавать не умеют. У меня в армии, бывало, как сибиряк — так топор.
— Какой топор? — спрашиваю я.
— Ну, знаешь, как топор плавает?
Я смеюсь. Топор здорово плавает, это верно, бултых — и на дно.
— А научишь? — спрашиваю деда.
— Всему научу, — говорит он и опять треплет мои волосы, — всему, что сам умею. А ведь умею! И вообще я вятский. А вятские — парни хватские. Слыхал? Семеро одного не боятся!
— Хватский! — зовёт отец деда. — А теперь признавайся: за что в отставку отправили? Сам бы не ушёл — я ведь знаю.
— «За что, за что»! — ворчит дед. Вылезает из-за стола и ходит по комнате из угла в угол, как отец. Вопрос ему этот не нравится. — Хватит уж, сколько можно? В девятьсот пятом родился — так, в двадцать третьем в армию взяли. Вот и считай: пятьдесят с гаком в армии. Сколько можно? Молодые растут. Им место уступать надо.
— Ну так вот, товарищ генерал-лейтенант, — говорит медленно папа, — в отставку вас вывели по состоянию здоровья, из-за сердца, это мне известно, так что здесь, у нас, отдыхайте наконец. Славу богу, за свою жизнь наработался!
— Чего это ты, товарищ лейтенант запаса, учишь старшего по званию? — спрашивает дед.
Он остановился в углу комнаты — маленький, темноглазый. Ни на кого из нас он не похож. Брови чёрные, кустистые — строгие. И глаза чёрные тоже. Того и гляди, крикнет сейчас отцу: «Смирно!»
Но дед устало снимает мундир, кладёт его на стул, медленно опускается на краешек дивана.
— Отдыхать так отдыхать, — говорит он глухо.