Страница 21 из 28
Под крыльцом (повесть)
84
Тысячу лет назад на том же месте у лесного ручья вдоль берега неслышно скользила Праматерь, отправившись на поиски своей внучки, светящейся малышки.
Она увидела большой глиняный горшок, стоящий у ручья. Солнце освещало его, на круглых боках прыгали солнечные зайчики. Праматерь внимательно посмотрела на горшок. Она уже видела его несколько дней назад, когда первый раз пришла сюда, чтобы забрать с собой Ночную Песню. Видела, как все трое — Ночная Песня, Зоркий Сокол и малышка, — взявшись за руки, стояли возле этого горшка. Она видела их вместе, видела их объятия, улыбки, их радость. И вот теперь она медленно подползла к горшку и неспешно обвилась вокруг него своим мощным телом.
Это был горшок необыкновенной красоты и совершенной формы. Он был верхом изящества и гармонии. Большой и вместительный горшок, который бы отлично пригодился в хозяйстве. В нём можно было хранить ягоды и зерно, в него можно было наливать воду. А ещё им можно было просто любоваться. Праматерь обратила внимание на то, как искусно он сделан, как красиво разукрашен полумесяцами под самым ободком.
Но что это? На круглых боках глиняного горшка была изображена змея. Это надо было рассмотреть как следует.
Праматерь приподняла голову, высунула язык и провела им вдоль выгравированных линий, потёрлась о них носом. И тут знакомый запах ударил ей в ноздри. Ночная Песня! Её присутствие отпечаталось и навеки застыло в твёрдой обожжённой глине. Поразительно! Оказывается, этот прекрасный горшок сделан её дочерью! И она яростно зашипела:
— Ш-ш-ш-ш-ш!!!
Ночная Песня! Это из-за неё она стала бесконечно одинока. Ночная Песня бросила её. Не один, а целых два раза. Праматерь сделала стойку, высоко поднявшись на хвосте, и приготовилась разбить горшок — схватить его своими смертоносными челюстями и расколоть на мелкие кусочки. Она свернулась тугим кольцом, её ватно-белая пасть заполнилась горьким ядом. Каждая её мышца была предельно напряжена.
Этот горшок был её врагом. Горшок, который сделала Ночная Песня. Горшок, на котором она обнаружила свой портрет. Она изготовилась к броску, широко раскрыв свою ватно-белую пасть…
Но в тот момент, когда всё её тело напряглось для удара, кто-то схватил её сзади за горло. Чья-то сильная рука сжала ей шею словно тисками.
Из её пасти брызнула ядовитая слюна. Праматерь давилась и кашляла от удушья. В тщетных попытках освободиться она извивалась, била хвостом, но железная хватка не ослабевала. Она почувствовала вкус собственного яда, который скопился на её чёрном раздвоенном языке. Капельки смертоносной жидкости скатывались на её блестящую чешую, яд тонкой струйкой стекал по её телу. Она снова принялась извиваться. Горло сдавило ещё сильней.
И тут она услышала хрипловатый мужской голос.
— Попалась! — сказал её мучитель.
Она сразу же поняла, кто он. Зоркий Сокол.
Он повернул её к себе, и её глаза оказались прямо напротив его глаз. Он держал её в вытянутой руке, на большом расстоянии от себя. Это была не лишняя предосторожность. Он держал её так, что она не могла дотянуться до него. Она не могла ничего поделать. Он держал её мёртвой хваткой. Она видела золотистые искры, которые вспыхивали в его тёмных глазах, и перья цвета меди у него в волосах. «Нет, — подумала она, — это не простой смертный!»
Глядя ей прямо в глаза, он заговорил:
— Где они? Что ты с ними сделала?
— Ночной Песни больше нет, — ответила она и, помолчав, добавила: — Тебе её больше не видать!
На мгновение его глаза словно подёрнулись пеплом, но только на одно мгновение. И тогда она сказала, чтобы сделать ему ещё больнее:
— Слишком поздно. Ночная Песня потеряна для тебя. Ты опоздал!
Она думала, что, услышав это, он утратит присутствие духа, что он заплачет или лишится чувств, как это обычно бывает с людьми. Но вместо этого он ещё сильнее сдавил ей горло и начал яростно трясти её.
— Где малышка? Что ты сделала с моей дочерью?
И тут Праматерь поняла, что он в её власти: она может сделать с ним всё, что пожелает. Она солжёт ему, скажет что-нибудь такое, что он отпустит её. Тогда она разделается с ним и отправится на поиски своей внучки. Малышка… Скоро, очень скоро она заберёт себе его дочку!
Быть может, её коварный план и сработал бы, но Праматерь замешкалась, придумывая, что ответить Зоркому Соколу. А тот сжал ей горло с такой силой, что по её телу пробежала судорога и тяжёлый чешуйчатый хвост со свистом рассёк ему бедро.
Зоркий Сокол взвыл от боли. На его бедре открылась страшная рана.
Зоркий Сокол. Обезумевший от боли и горя мужчина — муж, потерявший любимую жену, отец, потерявший единственную дочь. У него больше не осталось ни надежд, ни слёз, ни снов.
Охваченный яростью и ненавистью, он подошёл к большому горшку, который сделала его жена для его дочери. Он поднял крышку и сунул Праматерь в горшок. С неистовой силой он мял, выкручивал и сгибал её огромное тело, пока не затолкал её в глиняную тюрьму. Он заточил её в глубокий горшок, предназначенный для свежей воды, ягод или речных раков, горшок, где можно хранить зерно или кукурузу, искусно украшенный горшок — подарок матери подрастающей дочке.
— Настал твой час! — крикнул Зоркий Сокол.
Он затолкал старую змею в красивый горшок и крепко-накрепко закрыл крышку. Чтобы крышка случайно не отскочила, он придавил её большим тяжёлым валуном, лежавшим возле самой воды.
А потом он начал рыть землю. Голыми руками он рыл вязкую, липкую глину, которой так много на берегах ручья, пока наконец не вырыл глубокую яму, где можно было похоронить горшок. И его страшную узницу.
Он опустил горшок на дно ямы и стал забрасывать его грязью и глиной. Он работал без устали и не заметил крохотной ранки на руке. Он чувствовал, как болит бедро, по которому Праматерь хлестнула чешуйчатым хвостом, но не обратил внимания на боль в руке, на опухшую кисть, на то, что боль и краснота дошли до запястья, потом до локтя, а потом и до плеча. Вскоре яд уже струился по его телу, проникая в артерии и вены, сливаясь с его волшебной кровью, — ведь в его жилах текла кровь Феникса, птицы Рух и божественного египетского ибиса Тота, кровь древних птиц, сказочных оборотней.
Он не заметил и ещё кое-чего — сосновой шишки, которая упала в выкопанную им яму. Этой шишке суждено было пережить жестокую засуху. От страшной жары шишка треснула и пустила корни в красную глину. Корни становились всё длиннее и толще, сплетались всё теснее и наконец обхватили глиняный горшок плотной сетью. Потом наверх пробился маленький зелёный росток, постепенно превратившийся в тонкий молоденький ствол. Деревцо изо всех сил тянулось вверх, к солнцу, становилось всё больше, всё мощнее. Этой сосне суждено было простоять здесь тысячу лет, пережить тысячи бурь и гроз. И вот однажды, во время страшной грозы, в неё ударила молния и расколола её ствол, на котором осталась широкая обугленная трещина, что шла от кроны до самых корней.
Мексиканская сосна.
Высокое, красивое дерево.
85
Барракуда понимал, что аллигатор смеётся над ним, играет с ним в какую-то игру. И это злило Барракуду. Ночь за ночью повторялось одно и то же. Возле лодки на поверхности протоки появлялись пузыри. Он поспешно направлял к ним лодку, но пузыри всплывали уже позади, за кормой.
Барракуда сделал большой глоток из своей фляжки: дешёвая, скверная, обжигающая глотку и внутренности водка.
От водки и наглого поведения аллигатора Барракуда стал медленно закипать.
Ярость, словно разгоравшееся пламя, поднималась от живота к горлу. Ему не терпелось сразиться с чудищем. И вот однажды ночью, причаливая к берегу, он ощутил удар по дну пироги: «Бум!» Такое случалось нередко: о дно его лодки часто ударялись аллигаторы, крупные рыбы, а иногда и речная крыса — нутрия, которая стала селиться в этих краях ещё в прошлом веке. Нутрии рыли норы в грязных болотистых берегах и питались водяными лилиями, что в изобилии росли на протоке.
«Бум!» — ещё один удар.
«Бум! Бум! Бум!» — ещё и ещё.
Барракуда понял, что на сей раз это не рыба и не водяная крыса. Пирога завертелась на воде, закачалась из стороны в сторону, словно лёгкий поплавок. Барракуда пошатнулся и с размаху сел на днище. Шест, которым он правил и отталкивался от берега, соскользнул в воду. Человека вдруг охватил ужас. Он растерялся, не зная, что делать. Берег был на расстоянии всего лишь полуметра, и можно было легко выпрыгнуть на землю и вытянуть лодку на сушу. Но человек знал: стоит ему занести ногу над бортом, и аллигатор тут же откусит её. От ярости и бессилия Барракуда выругался, проклиная огромную тварь, что ворочалась в воде, под лодкой. Во рту у него стало горько от водки и поднявшейся к горлу желчи.
«Бум! Бум! Бум!»
Лодка подпрыгнула. Ещё раз. И ещё. А потом бешено закружилась на воде, словно попала в воронку глубокого омута.
— ХВА-А-А-А-А-ТИ-И-И-ИТ! — вырвался из груди Барракуды отчаянный хриплый вопль.
Удары тут же прекратились, но лодка продолжала вертеться как волчок. У Барракуды закружилась голова, его затошнило. Крик разорвал влажный воздух и канул в воду протоки — туда, где в илистой мути прятался гигантский аллигатор. Барракуда припал к своей фляжке и стал жадно глотать обжигающую жидкость.
Лодка снова качнулась, на сей раз совсем чуть-чуть, и неподвижно застыла на поверхности воды. Как давно он забыл, что такое страх! Целых двадцать пять лет миновало с тех пор, когда он один, в незнакомом лесу, зажав в руке ружьё, преследовал раненого оленя. Тогда он чувствовал ужас, панический ужас, вроде того, что испытал сейчас. Это было четверть века назад. Позабытое чувство смертельного страха сдавило ему грудь. Пытаясь справиться с ним, он сделал глубокий вдох.
Овладев собой, он презрительно хмыкнул. Подумаешь! Тогда, двадцать пять лет назад, он победил. И теперь победа будет за ним. Барракуда поднял фляжку и, отсалютовав глупой речной твари, сделал ещё один большой глоток. Внутри у него бушевал пожар.
Он перегнулся через борт лодки и заметил, что она подплыла прямо к берегу. Странно! Он не мог понять, почему она вдруг двинулась в ту сторону. Он снова глотнул скверной водки и поднялся. Колени его дрожали. Он поспешно выпрыгнул на землю и вытянул лодку на берег. Перед глазами всё плыло, во рту было нестерпимо горько от желчи и водки. Приступ острой тошноты сразил его, и он без сил опустился на землю. Он закрыл глаза, стараясь прийти в себя, но это не помогло. Теряя сознание, он упал на влажный, густой мох. Последнее, что он расслышал, было назойливое пение москитов, которые поутру собирались плотно позавтракать.
86
А в это время, сидя под крыльцом покосившегося дома, Сабина почувствовала неладное. Утро уже наступило, солнце было высоко в небе, а человек до сих пор не вернулся из леса. Это было странно. Человек всегда покидал дом, едва солнце скрывалось за верхушками деревьев, и возвращался с первыми лучами солнца. За всю жизнь Сабины этот порядок ни разу не нарушался, поэтому она без опаски отправлялась вечером на охоту. Она знала: едва человек покинет дом, можно выйти из-под крыльца на поиски пропитания и вернуться до того, как он придёт из леса. И вот прошло уже много часов с тех пор, как она пришла с охоты, а человека всё не было.
Сабина была бы рада, если б обитатель покосившегося дома никогда не вернулся. Тогда бы она не боялась, что может попасться ему в руки. Но была одна проблема — цепь на шее Рейнджера. Человек был им необходим, потому что он кормил Рейнджера, хоть и не каждый день.
Пока на шее у Рейнджера была цепь, он не мог покинуть дом, не мог охотиться вместе с Сабиной. Она очень старалась помочь ему, приносила мышек и ящериц, и он с благодарностью поедал их. Но этой добычи было слишком мало для такого большого пса.
Что же будет, если человек так и не появится? Что будет с Рейнджером, прикованным цепью к крыльцу?
«Нет, — подумала Сабина, — он обязательно вернётся!»
Она подошла к Рейнджеру, который спал в самом дальнем и тёмном углу, нежно потёрлась о его бок и, свернувшись возле него клубком, тихонько замурлыкала. Рейнджер слегка шевельнулся во сне. Его живот подвело от голода, хотелось пить. Но Сабина была рядом — тёплый, живой клубочек. Её уютное мурлыканье успокаивало его.
Малышка Сабина. Всё, что у него осталось. Он не мог выразить, как она дорога ему, как много она для него значит.
Он проснулся и больше не мог уснуть. Его тоже беспокоило отсутствие Барракуды. Пёс терпеть не мог своего хозяина, но он зависел от человека, который время от времени поил и кормил его. Неужели он обречён умереть от голода и жажды, сидя на цепи возле крыльца? Нет, он не заслужил такой участи.
