Страница 22 из 28
Под крыльцом (повесть)
87
Пак не мог бы сказать, сколько прошло времени с тех пор, как он вылез из холодной солёной воды. День за днём его стремление пересечь ручей и оказаться на том берегу становилось всё сильнее. День за днём голос матери звучал в его ушах: «Обещай! Обещай, что ты вернёшься!»
И каждое утро после завтрака он шёл на берег и часами смотрел на своего врага — быструю воду. Там, на том берегу, остались его сестричка и старый пёс. Даже если у него получится перебраться на тот берег, как ему отыскать их? Куда идти? Ему нужен какой-то знак, чтобы он смог найти к ним дорогу.
Почему же Рейнджер не подаёт голоса? Каждый день Пак задавал себе этот вопрос, на который так и не было ответа. И вот сегодня, когда он сидел возле быстрой воды, ему пришла в голову ужасная мысль.
Почему Рейнджер не подаёт голоса?
Наверное, что-то случилось.
Вот оно! Вот то, что смутно тревожило его всё это время. Только теперь он смог взглянуть правде в глаза. От этой мысли шёрстка у него на спине стала дыбом: ш-ш-ш-ш-ш!
Наверное, что-то случилось.
Это предположение было словно порыв ледяного ветра. Ну конечно! Это было единственное объяснение. Иначе Рейнджер обязательно бы подал голос. Он поднял бы свою большую тяжёлую голову и громко залаял бы или завыл изо всех сил, чтобы маленький серый котёнок и мама-кошка услышали его.
Наверное, что-то случилось.
Солнце уже стояло высоко в небе. Пак смотрел на стремительное течение, на холодную быструю воду. Он должен попасть на тот берег. Должен вернуться к покосившемуся дому. Он снова собрался зашипеть, как вдруг… «Цок-цок-цок-цок!»
Неожиданный звук привлёк его внимание. Он огляделся — никого.
«Цок-цок-цок-цок!»
Пак снова огляделся. Никого. Он взглянул на солнечное пятно на устланной иглами земле. Никакого мелькания теней от пролетающих птиц. Странно…
«Цок-цок-цок-цок!»
Откуда же этот звук? И тут с дуба, что рос возле его норы, дождём посыпалась лузга от желудей. Пак поднял голову и посмотрел вверх.
«Цок-цок-цок-цок!»
Белка! Пак с трудом разглядел среди густой листвы маленького тёмно-рыжего зверька на самой верхушке дуба.
Собственно, ему был виден только пушистый беличий хвост.
Никогда ещё Паку не доводилось видеть, чтобы животное (птицы не в счёт) забиралось так высоко на дерево. Интересно, сколько метров оттуда до земли? Десять? Пятнадцать? Пак с удивлением наблюдал за шустрым зверьком. Белка перескочила на соседнюю ветку, потом на другую. Она смело раскачивалась на тонких концах веток и постоянно двигалась, останавливаясь лишь на секунду, чтобы сбросить вниз шелуху от желудей.
Пак продолжал наблюдать. Белка перескочила с дуба на соседнее дерево, снова пропутешествовала с одной ветки на другую, а потом легко сделала то, что казалось Паку невозможным. Она перепрыгнула через ручей.
Вот это да!
От изумления Пак застыл на месте с открытым ртом.
Оказавшись на том берегу, белка исчезла в тёмной чаще. Ну и ну! Как же он сам не догадался? Он взглянул на свои острые коготки. Ему ведь тоже ничего не стоит влезть на дерево! Для храбрости он тихонько заурчал, выпустил когти и помахал в воздухе передними лапами, потом уселся поудобнее и лизнул правое плечо язычком. А потом снова взглянул туда, где только что была белка, и принялся изучать ветки деревьев — тех, что росли на этом и на том берегу. Тот берег. Туда ему нужно попасть. Очень нужно.
Праматерь тоже знала, куда ей нужно попасть. На волю. Прочь из этого глиняного горшка, который когда-то был подарен маленькой девочке на день рождения. С тех пор прошла тысяча её дней рождения. Целая тысяча лет, проведённых в глиняной тюрьме. Праматерь широко разинула свою ватно-белую пасть и зевнула.
— С-с-с-с-скоро, — прошептала она, — нас-с-с-станет мой час-с-с-с-с!
88
Был уж полдень, когда Барракуда наконец очнулся. Яркие солнечные лучи пробивались через верхушки деревьев и падали ему на лицо. Разлепив веки, Барракуда моргнул и прищурился. За все эти годы он ни разу не выходил из дома среди бела дня. Он не привык к солнечному свету, от которого было больно глазам.
Он потёр лицо. Оно горело как в огне! И руки тоже. Он взглянул на них и поморщился. Руки опухли и были покрыты огромными волдырями. Ничего удивительного: стоило ему потерять сознание на берегу протоки, как москиты облепили его и устроили себе настоящий пир! А потом стало нещадно палить солнце и до красноты сожгло его бледную, непривычную к загару кожу. Барракуда с трудом поднялся и подошёл к протоке.
Зачерпнув прохладной воды, он умылся.
Вода отдавала гнилью. Наверное, она застаивалась в этой протоке миллионы лет. Древняя протока, что медленно струилась вдоль Большой песчаной поймы. На илистом дне её дремлет гигантский Царь-аллигатор.
Барракуда осторожно ощупал искусанное, обожжённое лицо и двинулся в лес. Он побрёл по тайной, одному ему известной тропе, которая вилась вдоль самого края страшных зыбучих песков. Барракуда шёл к своему покосившемуся дому и прислушивался: не залает ли пёс. Но всё было тихо. Глупый пёс. Разве это сторож? Что толку держать такую собаку?
Он вошёл на грязный, захламлённый двор и, подходя к дому, вдруг заметил, как какое-то мелкое животное шмыгнуло под крыльцо. Глупый пёс, который не может даже отвадить от дома крысу! Он поставил ружьё у перил крыльца и дёрнул цепь, чтобы проверить, жив ли ещё старый пёс. Рейнджер вылез из укрытия, сел возле ступеней и стал лизать больную лапу, в которой застряла пуля. Барракуда мрачно смотрел на него. Пёс был под стать ему самому — драный, хромой, изувеченный. Человек запустил руку в старую сумку, которая стояла на верхней ступеньке, достал горсть сухого собачьего корма и бросил в пустую миску.
Потом он вошёл в дом и как подкошенный рухнул на старый матрас. Но перед тем как он погрузился в тяжёлый сон, его вдруг осенила догадка: это мелкое животное, что при его появлении шмыгнуло под крыльцо, вовсе не крыса. Это кошка. «Отлично, — подумал он. — Она мне пригодится».
Аппетитная приманка.
89
В густых хвойных лесах обитает немало хищников, не только животных, но и растений. Здесь растут плотоядные цветы, чьи широко раскрытые чашечки заполнены сладким вязким сиропом, куда попадают доверчивые мухи и жуки. Здесь плетёт свои предательские сети коварный паук. В его ловушку постоянно попадаются всё новые жертвы.
Деревья многое могут рассказать о разных ловушках — о железных капканах охотников-трапперов, о стальных челюстях аллигаторов, о ядовитых зубах водяных мокасиновых змей.
Зелёные глаза Сабины мерцали в темноте под крыльцом. Она внимательно следила затем, что делается снаружи. Наконец-то можно отдохнуть. Человек вернулся и накормил Рейнджера. Она свернулась уютным клубком и зажмурила глаза. «Всё в порядке, — думала она. — Всё спокойно». Откуда было ей знать, что ловушка для неё уже расставлена?
У деревьев долгая память, очень долгая. Такая же долгая, как и у Мокасиновой Праматери. Но она, разумеется, помнила только то, что было до её заточения. Она не знала, что творилось в мире с тех пор, как она оказалась под землёй, запертая в глиняную тюрьму. Да и откуда ей было это знать?
90
Праматерь не знала многого. Очень многого. Например, она не знала, что стало с Зорким Соколом.
После поединка с Праматерью он почувствовал сильную боль в ноге — там, где чешуйчатый хвост ламии рассёк кожу, но это было не самое страшное. В его тело проникла смертельная отрава — змеиный яд, попавший в кровь.
Любой другой мужчина понял бы, что пришла его смерть. Он покорился бы неизбежному. Он зашёл бы в ручей, лёг на спину и позволил бы воде унести его вниз по течению, к югу, к широкой полноводной реке Сабине и ещё дальше, к Мексиканскому заливу, в который впадает река. Там, в открытом безбрежном синем море, он нашёл бы последний приют, навсегда избавившись от боли и страданий.
Но Зоркий Сокол не был обычным смертным человеком. В его жилах человеческая кровь была смешана с кровью волшебных птиц Гаруды и Тота, владевших магической мудростью Индии и Древнего Египта. Поэтому он терпеливо ждал, несмотря на открытую рану и жгучую отраву, несмотря на то, что каждое движение причиняло нестерпимую боль. Он ждал возвращения дочери. Ждал, потому что не мог сам отправиться за ней — его тело было парализовано ядом. Он ждал, он оставался в человеческом обличье, ведь он, в отличие от Ночной Песни, прекрасно знал: стоит ему снова надеть оперение, и он больше никогда не сможет стать человеком.
Он знал, что должен терпеть и оставаться человеком. Ради дочери. И он ждал её возле ручья, горько-солёного холодного лесного ручья. Он ждал, а жители деревни приносили ему еду — кукурузные лепёшки и ягоды, нежную крольчатину и мясо жареного бизона. Они сидели возле него и пели ему песни. Верные и преданные люди племени каддо, которые приняли его и его семью как родных. Они были рядом с ним, они переживали за него. Они ждали вместе с ним на берегу лесного горько-солёного ручья.
Не только люди каддо ждали вместе с ним. Рядом были птицы — зарянки и виреоны, галки и сапсаны. Некоторые расселись по ветвям деревьев, другие кружили в небе прямо над Зорким Соколом. Птицы знали: если он останется человеком, яд скоро убьёт его. И они кричали ему:
— Брат, надень свои перья! Летим отсюда!
С каждым днём ему становилось всё хуже. Он терял последние силы, но упорно отказывался слушать их зов.
— Сбрось человеческую кожу, брат! Летим скорее!
Но он не мог улететь. Где его девочка? Где дочка? Он задыхался, он кашлял кровью. Яд пропитал его лёгкие, заполнил его грудь и подступил к самому горлу.
— Летим с нами! — звали его синие сойки, корольки, вьюрки и чёрные боболинки.
— Летим! — кричали дикие утки, серые журавли и длинноногие синие цапли.
Но он повернулся к ним спиной и закрыл глаза. Дочка. Он будет ждать её. Он вдохнул побольше воздуха, и всё его тело пронзила боль. Боль пульсировала в ноге, как игла впивалась в лёгкие.
— Дочка! — крикнул он.
Свет померк в его глазах. И тут он услышал лёгкий шелест крохотных крылышек и нежное чириканье:
— Пора! Твоё время пришло!
Он поднял глаза и увидел в золотом солнечном луче сверкающую птичку колибри. Он улыбнулся ей, а она нежно тронула его влажный лоб блестящим крылом.
Когда люди каддо пришли с мисками еды на берег ручья, где страдал и умирал их друг и брат, они увидели только кучку перьев, отливающих медью в лучах заходящего солнца.
Так у лесного солёного ручья появилось имя. Каддо назвали его Плакучим — вечно оплакивающим пропавшую девочку, от которой исходило свечение. Это имя осталось в веках. Ручей Плакучий — чистый, холодный, горько-солёный, как слеза, — стремит свой бег к югу, туда, где катит свои воды река, впадающая в бескрайнее синее море.
91
И всё-таки что же случилось с девочкой, со светящейся малышкой? Если верить акации, осине и тальнику, она заблудилась в незнакомом лесу. День за днём она шла дальше и дальше, но вокруг по-прежнему всё было чужое и непривычное: земля под ногами становилась всё суше, деревья росли всё реже. Она родилась в тех местах, где всегда была густая тень, где редкие солнечные лучи с трудом пробивались сквозь густую листву калины, чёрного дуба и клёна. А здесь было слишком много солнца, и оно обжигало её нежную мерцающую кожу. Небо там, где она родилась, состояло из маленьких кусочков, из крошечных лоскутков, которые виднелись между сплетёнными ветвями деревьев, между длинными иглами высоких сосен, что покачивались на ветру и тихонько перешёптывались друг с другом. А здесь небо было как огромная простыня, оно висело прямо у неё над головой — огромное, пустынное.
Земля, по которой она ступала, была сухой и твёрдой, высокая трава, доходившая ей до пояса, волновалась и гнулась от ветра. Дома, в густом лесу, деревья защищали её от ветра, а здесь ветер дул прямо в лицо. Он преследовал её на этом лугу, заросшем густой травой.
Ах, этот ветер! Никогда раньше мягкий и нежный ветер не гладил её по плечам, не трепал волосы. Она вдыхала его полной грудью.
Бескрайний зелёный луг был похож на море. От ветра по траве пробегала рябь — точь-в-точь как рябь, что бежит по морской глади. Говорят, если закрыть глаза, то почувствуешь, как качается Земля: вперёд-назад, вперёд-назад… Словно лодка на морском просторе.
Маленькой девочке, очутившейся в незнакомом месте, было всё равно, что вокруг неё — зелёный луг или синее море. Маленькая девочка, заблудившаяся малышка, она осталась совсем одна. Рядом с ней больше не было матери — той, что каждую ночь пела ей колыбельную. Не было и отца — он ждал её на берегу лесного ручья, страдая от нестерпимой боли. Маленькая девочка отправилась на поиски бабушки, которую ей не суждено было повстречать. Маленькая светящаяся девочка. Заблудившаяся малышка. Одна-одинёшенька в чужом краю.
Она оглядела бескрайнее море травы, потом, запрокинув голову, посмотрела в бескрайнее небо. Огромная пустота вдруг навалилась на неё — ей стало ясно, что она больше никогда не увидит маму.
Почему она вдруг поняла это? Как нам порой удаётся понять самое важное? Быть может, это случается, если долгое время стоять тихо-тихо и внимательно прислушиваться к тому, о чём шепчутся трава и деревья. А может быть, солнечный луч иногда приносит нам самую главную весть.
А может, это любовь, которая безошибочно чувствует, когда любимые уходят от нас навсегда.
Как только дочка Ночной Песни и Зоркого Сокола поняла это, она почувствовала себя совсем крохотной. Крохотной и беспомощной. Самым маленьким и жалким существом на планете.
Любая другая девочка на её месте сжалась бы в комочек и горько заплакала. Но светящаяся малышка была не просто маленькой девочкой — она вела свой род от мифического морского народа: от шелков, ундин и сирен. В её жилах текла кровь и других волшебных существ — ведь она была дочерью Зоркого Сокола и приходилась роднёй легендарному птичьему племени.
Стоя на зелёном лугу, где ветер гладил её по плечам и развевал её волосы, она подняла руки к синему небу, навстречу облакам. Её кожа светилась в солнечных лучах, переливалась всеми цветами радуги. И вдруг небо наполнилось птицами — стаями ласточек и стрижей, овсянок и кардиналов, длиннохвостых скворцов и красноголовых дятлов, пёстрых куропаток и пересмешников. Миллионы птиц кружились в небе и звали её на разные голоса.
— Дочка! — кричали они. — Сбрось человеческую кожу!
Они камнем падали вниз и снова взмывали вверх, они вились у неё над головой, и, пока они чирикали, свистели и щебетали, всё тело девочки стало покрываться пёрышками. Пёрышки росли у неё на плечах, на шее, на руках — сияющие блестящие пёрышки, переливающиеся всеми цветами радуги. И вдруг она взлетела в воздух, словно крохотная сверкающая искорка, и свежий ветер подхватил её и стремительно понёс ввысь — всё дальше от земли.
Сидя в глиняном горшке, Праматерь почувствовала, как на неё, словно гигантская волна, накатывает тоска. Суждено ли ей когда-нибудь погреться в золотых солнечных лучах? Суждено ли снова увидеть своего друга Царя-аллигатора? Суждено ли ей когда-нибудь снова ощутить, как кожу холодит свежий ветер, или дождь, или серебристый лунный свет? Её кожа. Чешуйчатая, отливающая металлическим блеском. Целую тысячу лет никто не дотрагивался до её кожи, не прикасался к ней. И вот теперь она с радостью отдала бы свою кожу за то, чтобы ещё хоть раз услышать колыбельную Ночной Песни, ещё хоть раз увидеть, как светится на солнце её родная внучка. Праматерь яростно хлестнула хвостом по толстой стенке горшка. Её кожа. Её боль.
