Страница 11 из 18
Волшебная шубейка (повесть)
ПОРОЙ И ПРОСТОРНАЯ ШУБЕЙКА ПОД МЫШКАМИ ЖМЁТ
История с чудо-шляпой заставила меня немного призадуматься. А что, если фея, живущая в шубейке, — такой же обман?! Вдруг окажется, что в этой овчине нет никаких фей.
По вечерам, укладываясь спать, я не раз дотошно осматривал шубейку: не подаст ли она мне какой-нибудь знак? Но шубейка была крепка по-прежнему: ни один шовчик на ней не распустился, каждый цветочек был как новенький, будто его только что вышили. Хотя носил я шубейку и зимой и летом, не слушая увещеваний доброй тёти Мальвинки, что, мол, это не по-барски. Тётушке я всегда объяснял, что дал покойному отцу обещание носить шубейку не снимая, пока она сама с плеч не свалится, и что обещание его я никак не могу нарушить.
— Ох и упрям же ты, Гергё! Как воротник накрахмаленный! — недовольно качала головой тётушка Мальвинка и спрашивала, не собираюсь ли я, даже когда сделаюсь исправником, всё ту же шубейку носить?
Тётя Мальвинка полагала, что задала мне ужас какой хитрый вопрос. Только я ещё хитрее ответ ей придумал.
— Отчего же мне и тогда не носить шубейку? — говорю, — Ведь ягнёнок, ставши овечкой, не меняет своей шубы.
На том каждый раз и заканчивался наш спор. Тётушке Мальвинке ничего другого не оставалось, как достать из черепаховой сахарницы кусочек сахара и угостить и меня и канарейку. Как видно, за такие мои ответы она и считала меня очень умным мальчиком.
А что я скоро вырасту из шубейки, мне тоже нечего было бояться. Покойный отец скроил шубейку такой просторной, что в ней и двое мальчишек вроде меня свободно уместились бы. И всё же нет-нет да и случалось, что просторная шубейка тесноватой мне начинала казаться.
Один раз, к примеру, играл я со своими приятелями в лапту возле глиняных карьеров, на окраине города. Вдруг, вижу, выходит из одного карьера на дорогу какая-то женщина. Присмотрелся к ней попристальней: платок у неё ну точно как у моей матушки!
— Не зевай, Гергё, подаю! — крикнул мне Дюрка Вескень, адвокатский сын, подбрасывая мяч.
Ударил я лаптой но мячу, полетел он пулей — вот-вот из виду скроется. Ребята шеи вытянули, с мяча глаз не спускают, а я от той женщины в маменькином платке взгляда оторвать не могу. Издали — ну вылитая матушка моя! А ведь она в прошлое воскресенье и впрямь сказывала, что собирается нашу мельницу снаружи глиной подмазать. А то, мол, кирпичи в стенах совсем расшатались.
— Кончай ворон считать, Гергё! — снова крикнул мне Дюрка.
Тут я снова стукнул лаптой по мячу, что ребятам до самых виноградников пришлось за ним бежать!
А я искоса всё на женщину на дороге посматриваю: едва плетётся, бедняжка. Отдохнуть остановилась, так тяжёлый мешок сам с её плеч на землю упал. Присела на него женщина, пот со лба платком отирает, слегка ко мне лицом повернулась. Ёкнуло тут моё сердце: так и есть, она, матушка моя! И тут будто кто в спину меня толкает: беги скорее, подсоби ей!
А я и готов бы побежать, да уже возвращаются назад ребята. И среди них многие из богатых семей, баричи. Что-то они скажут, если узнают, что та тётенька с мешком на спине — моя родная матушка?
Вернулись ребята, а я им говорю: давайте мяч в другую сторону бить, а то солнце мне глаза слепит и я мяча не вижу. На самом деле не от солнца я хотел отвернуться, а от матери своей. И я действительно оказался теперь спиной к дороге, зато остальные как раз к ней лицом повернулись. И Лацко Таран, сынок уездного капитан-исправника, первым заорал:
— Эй, Гергё, спорим, что я сейчас попаду мячом вон той тётке в спину?
«Я и без спора тебе верю», — хотел было сказать я и уже открыл рот, но в этот миг будто меня кто за горло душить начал. Схватился я руками за шею, ребята вокруг меня сгрудились, спрашивают:
— Что, никак, шершень тебе за ворот заполз?
— Нет, шубейка что-то тесновата вдруг стала, — говорю я, а сам верхнюю пуговицу расстёгиваю.
Но и это не помогло. Оглянулся я, а матушка уже встала, за мешок берётся. Поднял я лапту по мячу ударить, а тут что-то вдруг как кольнёт мне в руку. Может, и впрямь шмель под шубейку забрался?
— Да скинь ты с себя эту овчину! — крикнул мне Сила-Цинтула. — Она тебе только мешает. И как тебе охота летом в шубе париться?
— Скинь, скинь! — загалдели и остальные ребята.
Обернулся я, снова стал лицом к дороге; вижу, мама уже мешок на спину взвалила, идти собирается. А у самой от тяжести ноги в коленях подгибаются — вот-вот упадёт, бедная. Тут я закричал изо всех сил: «Мама!», растолкал ребят и, сломя голову, не разбирая дороги, помчался к ней. Ребята — за мной. Ну, пока они меня догнали, я уже возле мамы был и со слезами на глазах начал умолять её:
— Разреши мне мешок с глиной до дому дотащить.
— Да что ты, дурачишка! — рассмеялась она. — Тебе этот мешок и от земли-то не оторвать. Да и перемажешь ты глиной весь свой наряд красивый.
И мама ласково так погладила шубейку. А та почему-то больше нигде не жала, была, как всегда, просторной, мягкой, и все вышитые на ней цветы снова весело глядели — свежие, яркие, как живые. И хотел было я ребятам рассказать про шубейку, но они все до одного к маменькиному мешку кинулись. Каждый вдруг пожелал дотащить его до нашего дома-мельницы. В конце концов Сила-Цинтула вскинул мешок себе на спину, а Дюрка и Лацко подхватили его снизу. Остальным ребятам досталось только за мешок сбоку держаться. Мне же и того не досталось, и я, обняв матушку, зашагал с нею рядом, вслед за ребятами.
Всю дорогу мама хвалила меня, приговаривая, какой у неё хороший сынок. А «хороший сынок» — на деле мерзкий мальчишка — готов был со стыда сгореть. И только потому не признался я маменьке во всём, что не хотел её радость омрачать. Ведь она не знала, куда себя деть от счастья, когда старую нашу мельницу вдруг заполнило столько детворы, сколько не побывало на ней и за сто лет. Лацко Таран тут же, не откладывая в долгий ящик, принялся обмазывать стены мельницы глиной, и если бы не наступивший вечер, мы всё ещё месили бы в корыте липкую глину.
Чудесная лунная ночь сменила день.
Тётя Мальвинка оставила окно открытым в сад, и лунный свет долго мешал мне заснуть. А когда я наконец уснул, мне и приснилось, будто шубейка, висевшая на спинке стула, подошла к моей постели и протянула ко мне свои рукава.
«Фея?» — сквозь сон подумал я и ни чуточки не испугался. А шубейка провела по моему лицу одним рукавом, и мне показалось, что внутри его — рука шершавая, крепкая, но ласковая и на одном из пальцев у неё большой-пребольшой напёрсток.
«Отец!» — обрадованно узнал я, а сердце моё громко, счастливо забилось.
Так я и проспал всю ночь. А утром, едва я протёр глаза, первый мой взгляд был на вешалку. Но шубейка как ни в чём не бывало висела на своём месте, на спинке стула, свесив вниз пустые рукава.
Только цветы на её подоле смеялись, сияли такой свежестью, словно их только что заново вышили чьи-то добрые руки. И я понял, что они всегда будут радостно улыбаться мне, пока я буду вести себя так, чтобы у шубейки не было причин становиться тесной.
СЕРЕБРЯНЫЙ НОГОТЬ
Хоть и быстро привык я к своему новому дому, была в нём одна вещица, с которой я и на четвёртый год жизни у феи никак не мог подружиться. А ведь к этому времени я сделался совсем большим мальчиком и уже хорошо знал, что и феи не порхают вокруг тебя, словно воробьи, и сокровища не валяются на дороге, словно камни-булыжники.
И всё-таки железного напёрстка тётушки Мальвины я побаивался. Всякий раз, когда он открывал передо мною свою чёрную пасть, мне казалось, что он хочет сказать:
«А-мм, мальчишка! Сейчас я тебя съем! Это говорю тебе я, старый-престарый напёрсток!»
И вполне вероятно, что такие коварные помыслы у древнего старца могли быть. Недаром же он иногда катился за мной следом по полу, когда я проходил мимо рабочего стола тётушки Мальвинки.
— Подай его мне, ученичок! — кричала мне тётушка. — У тебя спинка молодая, легче моей сгибается.
Сгибался я легко, распрямлялся тяжело, будто не напёрсток, а гирю чугунную с пола подымал.
— Разве это напёрсток? — жаловалась мне и тётя Мальвинка, гулко стуча железным ногтем о стол. — Булыжник! Не по моим стареньким косточкам.
Она протягивала ко мне свою тоненькую, как у птички, руку и со вздохом говорила:
— Я из-за него иногда уж и иголку в руке с трудом держу.
Гр-р-р! — сердито рыча, катился на край стола напёрсток и, словно устыдившись своего уродства, снова спрыгивал на пол.
— Ну погоди, старикашка! — пиная его кончиком домашней туфли, грозилась швея. — Не долго тебе осталось меня тиранить!
И улыбка пробегала по её лицу, словно луч осеннего солнца по пустынному жнивью. Взяв с комода под зеркалом глиняного медвежонка, она встряхивала его и весело приговаривала:
— Слышишь, Гергёшка, как звенят в нём серебряные грошики? Вот погоди, наглотается медвежонок грошиков по горло, тогда твоя тётя Мальвинка пойдёт и купит себе другой, серебряный напёрсток! Блестящий, лёгкий, красивенький! Скоро, скоро уже!
Но медвежонок-копилка на комоде только ухмылялся да весело позванивал денежками, вздрагивая от каждого шага по половицам, как бы желая возразить:
— Не скорро, не скорро, хозяюшка, наемся я гррроши-ками по гор-р-р-ло!
— Верно, не скоро, — вздыхала тётушка Мальвинка и, разыскав на полу старый железный напёрсток, вновь надевала его на палец, будто рыцарь свой шлем перед боем. И шила, подрубала бесчисленное множество кофточек и юбочек.
Старели постепенно и напёрсток и его хозяйка. И старая канарейка начала уже забывать свои песни, и кукушка в настенных часах не куковала в положенное время. И даже чёрному коту не хотелось больше позёвывать. Как вдруг однажды медвежонок на комоде, всё так же глупо ухмыляясь, пробрюзжал, тяжело пыхтя:
— Не могу я больше! Сыт по горррло вашими серебряными грошиками!
— Ну что ж, старикашка, — сказала волшебница, поняв медвежью речь, — сослужи ты мне в последний раз службу.
С этими словами она надела железный напёрсток на палец и стукнула им медвежонка по голове.
— Уррр! — зарычал глиняный медвежонок, рассыпался на мелкие черепки и выпустил из своего чрева все серебряные монетки на стол; многие из них уже успели позеленеть от времени, но тётя Мальвинка смахнула их все вместе в свой передник.
— Ничего, что вы чёрненькие! Зато напёрсток мне за вас дадут беленький, блестящий, серебряный!
И действительно, дали! Самый блестящий из всех, какие только были в ювелирном магазине господина Вамугодно. Ясный как месяц, лёгкий как пушинка.
Тётя Мальвинка в первый же день, отправляясь к своим заказчикам в богатые дома, взяла напёрсток с собой: глядите, мол, любуйтесь, что у меня есть!
В этот вечер я прямо устал, ожидая, пока тётушка Мальвина вернётся домой. Не выдержал, достал из буфета остатки обеда и разделил их с Приятелем. Потом Приятель забрался на свою лежанку, я — на свою. И уже почти задремал я, как вдруг слышу, тётушка в сенях ногами пристукивает: снег с башмаков стряхивает. Тихонько, чтобы меня не разбудить, вошла в горницу, лампу тоже зажигать не стала. Но в комнате всё равно не было не только темно, а даже светло от запорошённых снегом крыш. Смотрю я: волшебница моя сняла своё пальтишко, к окну садится, стелет на колени белое полотно, нитку и иголку начала вдевать.
Руку вверх подняла да и залюбовалась своим напёрстком. Повертела напёрсток и так и эдак, поглядела на него и вдруг запела старинную песню, что, наверное, когда-то давным-давно пели ещё над её колыбелькою ныне уже навеки безмолвные уста. Может, кроме тётушки, теперь никто на свете больше и не знает этой песни:
Шумят леса, звенят леса
Под ветром осенним.
Им гулко вторят голоса
Красавцев оленей.
Незатейливая песенка становилась громче, а с нею вместе делалась всё просторней наша горенка. Заснув, я лежал уже в густом лесу, среди качающихся на ветру берёз, а в небе вместо месяца плыл блестящий серебряный напёрсток.
Но настоящий Праздник напёрстка начался только утром. Полюбоваться драгоценным сокровищем довелось по очереди сперва мне, потом канарейке и чёрному коту Приятелю, после них — водоноске и хромому почтальону. Всем нам было рассказано, что этот напёрсток сам умеет шить и что с ним руке так легко, словно это больше не рука, а крыло у птицы, и потому это такой напёрсток, какого ещё не бывало ни у кого на свете: без него Мальвинке вообще не сделать бы больше ни одного стежка.
