Страница 13 из 18
Волшебная шубейка (повесть)
Цинтула отдал ему два гроша, а серебряную монетку в двадцать филлеров зажал в ладони. Слегка надбив яйцо и на этот раз об носок сапога, он незаметно уронил её в отверстие в скорлупе. А затем он уже окончательно разбил яйцо, выудил из него монетку и с таинственным видом, но так, чтобы и старый кладоискатель успел заметить блеск серебра, повернулся к ребятам с монетой в руке:
— Есть! Нашёл всё-таки!
— Покажи, покажи! — закричала, загорланила вокруг него орава ребят, всё ещё не понявших смысл Цинтуловой затеи. Колдун тоже с любопытством вытянул шею.
— Что это? Что, душа моя, ученичок? — задыхаясь от жадности, едва смог выдавить он из себя.
— Ничего особенного, — небрежно бросил Цинтула, пряча в карман серебряную монету. — Лучше скажите, дед Макасей, за сколько бы вы отдали мне все яйца, что выложены у вас на дерюжке? Много их? Штук сто наберётся?
— Сколько ни есть, все мои. Больше не продаю! — загородив яйца, буркнул колдун.
— Даю десять грошей за штуку, — настаивал Цинтула.
— Сказал — не продаю! — рассвирепел, как злой пёс, старик.
— Двенадцать?
— Ну да! А сам из каждого по серебряному вытащишь? — торжествующе вскрикнул ворожей. — Что я, не видел? Видел, своими глазами! Да я любого школяра с потрохами сожру, ежели он меня одурачить задумает!
Тут колдун поискал глазами, чем бы в нас запустить поувесистей, но не найдя ничего другого, кроме Пупавкиной шляпы, швырнул нам вдогонку её, яростно топая при этом ногами и крича:
— Прочь отсюда, чернильные крысы! А не то как влеплю одному-другому затрещину, навек дураками останетесь!
Мне, правда, этих угроз уже не потребовалось, я и без них летел, не чуя земли под ногами. Пока остальные, хохоча, добежали до школы, я давно сидел, тяжело переводя дух, на камне, подпиравшем школьные ворота.
— Так, братцы! А теперь по другой улице снова выходим к базару! — скомандовал Сила-Цинтула.
— Я… я не пойду, — испуганно залепетал я. — И вы, ребята, не ходите. Не дразните его! Это же сам колдун Кюшмёди! У него знаете какая волшебная сила!
Цинтула, услышав мои слова, сначала зареготал, как конь, а потом подхватил меня к себе на плечи и так поскакал вместе со мной.
— Сиди и сверху гляди, что там поделывает твой злой волшебник Кюшмёди. И пока я рядом с тобой, можешь ничего не бояться!
Когда мы прибежали на базар, колдун уже доколачивал последние яйца. Всё искал, бедняга, в них серебро.
— Кюшмёди не колдун, а жадный болтун! — захохотав, сказал Сила, окончательно подрывая мою веру в могущество Кюшмёди.
Зато рыночные собаки, наверное, до сих пор вспоминают тот день, когда их угощали яичницей со сковороды величиной во всю базарную площадь.
ПАЛИШОК-ПОСОШОК
Как сейчас, помню день, когда Пети Палишок впервые пришёл в нашу школу. Ещё стояла осень, но в воздухе уже закружились, завертелись первые лёгкие снежинки и Хабок Фюгеди трубил с пожарной каланчи, где он служил сторожем, уже по зимнему расписанию. Каланча эта была хорошо видна из окон нашей школы. Летом мы могли каждые пятнадцать минут любоваться, как дядя Хабок выходит на смотровую площадку каланчи с огромнейшим рогом в руках, чтобы оповестить весь свет: ещё четверть часа минуло. Зимой же у хитроумного Фюгеди был заведён другой порядок: он выходил с рогом один только раз на дню, в восемь часов утра, чтобы оттрубить всё положенное — сразу за целый день. Очень был добросовестный служака этот Фюгеди: ни на один звук не хотел обсчитать городскую казну. Девяносто шесть раз кряду гудел он в свой рог, и на это у него уходил примерно час. А поскольку из-за этой божественной музыки у нас в классе в течение всего часа уже ничего другого расслышать было нельзя, все школьники очень высоко ценили искусство Фюгеди.
И право же, зря долговязый Цинтула наябедничал на него. Случилось это как раз в день появления у нас Палишока-Посошка. Поднимается Цинтула со своей парты на галёрке, руку вверх тянет.
— Ну что у тебя там опять, Цинтула? — оторвавшись от тетрадей, спрашивает учитель.
— Господин учитель, сторож на каланче сегодня только девяносто пять сигналов дал.
Учитель, уже привыкший к проделкам Цинтулы, ничуточки не удивился. Он только взял в руки линейку и отправился в задние ряды.
— Так, говоришь, девяносто пять?
— Точно.
— А откуда это тебе известно?
— Так я же считал, господин учитель.
— Вот как! На это у тебя нашлось время? А ну покажи свою тетрадь! Сделал задание?
Задание Цинтула, конечно, не сделал. Но не таков он был человек, чтобы подобные пустяки его смутили.
— Господин учитель, осталась ещё самая малость, — втянув голову в плечи, оправдывался он.
— Неужели, Цинтула, тебе не понятно, что, только окунувшись в работу с головой, можно добиться…
— Я уже окунулся в работу почти по самые уши, — поспешил заверить наставника Цинтула. Его лицо и впрямь было от носа до ушей в чернилах.
— Вот теперь я вижу, что ты действительно на совесть потрудился. Хорошо, прочитай же вслух, что ты нам написал.
Цинтула взял в руки тетрадь и принялся громко читать:
— «Напишите пять вместоимений. Первое…»
На этом месте его громовой голос оборвался, словно его кто ножницами перерезал.
— …Первое я как раз и собирался написать.
— Что же, послушаем. Итак, первое местоимение…
— Первое вместоимение будет… это… как его… Рыжий.
— Что?
— Ну, скажем, имя у человека — Вескень Дюрка. А вместоимение у него — Рыжий. Раз. Сила — это моё вместоимение — два.
Линейка в руке наставника уже начала своё неудержимое движение вверх. Но прежде чем она успела опуститься на голову долговязого Цинтулы, скрипнула дверь, и мы все повернулись к ней. Наш учитель тоже. И Цинтула был спасён. Так Пети Палишок сделал своё первое доброе дело, едва переступив порог нашей школы.
Вошедший в класс мальчик был с виду моим ровесником и очень добродушным существом с белыми, как лён, волосами и глазами, голубыми, словно васильки во ржи. Но всё это я разглядел позднее. Первым же, что мне бросилось в глаза, были его костыль и посошок. Поэтому он не шёл, а прыгал, будто воробей. И всё же делал он это удивительно легко и даже как-то весело.
— Тебе что, мальчик? — приветливо спросил его учитель.
— Вот хотел бы к вам в школу. Учиться, — смело ответил гость.
— Опоздал ты немножко, братец.
— Да я только недавно приехал в ваш город. Всего четыре недели.
Опершись плечом о стену, он достал из кармана несколько бумажек. Карманов в его одежонке было хоть отбавляй: сплошные дыры, и любая за карман могла сойти.
— Вот мои свидетельства, табели. Три класса я уже прошёл.
Наставник заглянул в бумаги и ласково потрепал мальчишку по белым льняным волосам.
— А что же твой отец не пришёл с тобой?
Новенький потупился:
— Нет у меня ни отца, ни маменьки. Померли они. В другом городе. Вот меня и взял к себе дедушка. Он тутошний.
— Как же звать твоего дедушку?
— Келемен Кюшмёди.
— Выходит, он Гергёшкина знакомца, старого Макасея, внук! — пролетел над классом дружный шёпот.
Наставник приказал всем замолчать и продолжал расспрашивать новичка:
— А как самого-то, тебя звать?
— Пети Палишок.
Услышав такое странное имя, мы снова захихикали, зашушукались, а кто-то уже успел придумать к нему «вместоимение»: Пал да Ишок — костыль да посошок!
Услышав дразнилку, даже учитель и тот улыбнулся.
— У тебя, Пети, имён и на троих хватит! А вот куда мне тебя посадить? Сам видишь, живём тесно.
А ребята сразу все принялись расставлять локти пошире, показывая, что за их партой и в самом деле нет свободного места.
— Здесь всё занято! Сюда нельзя!
И Пети Палишок смутился. Понурив голову, он в замешательстве принялся комкать свою и без того мятую шляпчонку.
— А знаешь что, братец? — сжалившись над ним, вдруг сказал учитель. — Располагайся-ка ты на лавке, за печью. Там у нас в зимнюю пору самое тёплое местечко.
В школе у нас стояла большущая-пребольшущая печь-голландка, а за нею места — хоть пляши. Новенький взглянул на печь и, как видно, обрадовался.
— Очень даже годится! — улыбнувшись, подтвердил он и запрыгал к печи, гремя своими костылями.
Устроившись за печью, он затих, будто мышь в норе, и до конца урока его и не слышно было. А когда началась большая перемена, он подковылял к наставнику и попросил разрешения на обед домой не ходить: живут они далеко, в другом конце города, туда-обратно и на здоровых-то ногах до вечера не обернуться.
— А у меня всех ног, сами видите, — костыль да посошок, — добавил он, горько улыбнувшись.
— Остаться-то ты можешь, — с сомненьем в голосе сказал наставник. — Но тебе же и поесть чего-то надо.
— Еда у меня имеется, — поспешил успокоить учителя Пети Палишок.
Он засунул руку в одну из бесчисленных дыр в своей одежонке и вытащил оттуда несколько ягод терновника. Одна ягодка упала и покатилась было по полу, но Цинтула тотчас же её поймал и на зуб попробовал. Только, видать, не понравилась она ему: лицо у него всё перекосилось.
— Господин учитель, это плохие ягоды, — с очень серьёзным видом сказал он, словно все только и ждали, какого он мнения о терновнике.
— Да что ты, они хорошие! — с улыбкой возразил Пети. — Побольше бы таких «плохих». Жаль, дрозды их тоже любят.
Я тоже знал, что тёрн — это дикая слива, и ягоды его можно есть, только когда их хватят первые заморозки. Один раз дядя Месси мне их целую шляпу принёс на мельницу. Но я попробовал всего несколько штук, остальные выбросил. Они только с виду красивы, а на вкус не очень.
Дома, хлебая молочную лапшу, я снова вспомнил про Петин терновник и подумал: «А я, пожалуй, не пожелал бы себе такого обеда». Особенно когда моя добрая фея, тётушка Мальвинка, подала на стол с пылу горячие плюшки с вареньем. Кончив обедать, я взял одну плюшку с блюда, сунул её в карман шубейки, схватил книжку под мышку — и стремглав к двери. «Спешу в школу», — сказал я тёте Мальвинке. А спешил я потому, что боялся, остынет плюшка, пока я с ней до школы доберусь.
У школы, конечно, ещё не было ни души. Тихонько отворяю дверь и вижу: Пети Посошок стоит на коленях у доски (так ему было легче) и рисует мелом какие-то странные тележки да кареты. И так он был увлечён этим занятием, что меня и не заметил. Вздрогнул, только когда я уже садился за парту и она скрипнула подо мной. Он тотчас же стёр рукой с доски все рисунки и заковылял в свой угол, за печью. Я пошёл за ним следом, сел рядышком на лавку и положил посередине плюшку. Он долго молча смотрел на неё, но и не дотрагивался. Я пододвинул плюшку поближе. Но Пети уже отвернулся.
Я придвинул плюшку вплотную к нему. Пети взглянул на меня, а я сказал:
— Это я тебе принёс. Плюшка!
— Знаю, — улыбнулся Посошок, взял плюшку и откусил от неё разок. — Я их очень даже люблю.
— У вас дома их тоже пекут?
— Сейчас — нет. Пекли, когда мама была жива. А отец, бывало, серёдку с вареньем всегда мне отдавал.
Я вспомнил, что у Посошка ведь нет больше ни отца, ни матери.
— А кем был у тебя отец? — спросил я его.
— Шахтёром. Только он давно умер. Ещё когда в шахте взрыв случился. Знаешь, какой сильный взрыв? До самой железной дороги слышно было, как тогда в забое бабахнуло.
— А у меня отец скорняк был, — сообщил я Посошку, и мне вдруг очень захотелось сказать про отца что-то ещё, что-нибудь особенное. Но сказал я только, что вот эту шубейку, что на мне, сшил он.
— Красивая, — погладив шубейку, сказал Пети. — Красивее даже, чем парадная форма у шахтёров. А я буду горным инженером. У нас на шахте тоже был инженер. Только он всего раз в неделю спускался под землю.
Так, задушевно беседуя, мы и не заметили, как Дюрка Вескень тихонько прошмыгнул в дверь и подошёл к нам.
— А я что тебе принёс! — сказал Дюрка и протянул моему новому приятелю что-то завёрнутое в белую бумагу. Впрочем, он тут же пояснил: — «Барабанчик», торт такой…
И хорошо, что пояснил: ни я, ни Пети и слыхом не слыхивали про такой торт — «Барабанчик».
Но не успел Посошок посмотреть на Дюркин подарок, как в класс заявился Лаци Таран с большим золотым апельсином в руке. Ещё один парнишка притащил сушёный инжир, третий — яблоко, четвёртый — кусок пирога с маком. Словом, в одну минуту угол за печью превратился в кондитерскую лавку. А бедный Посошок брал в руку то один, то другой подарок и спрашивал:
— Это мне? И это тоже? Да что же я стану делать со всем таким славным добром?
Последним прибыл долговязый Цинтула. Увидев настоящее столпотворение вокруг печки, он протяжно присвистнул, будто поезд-товарняк в ночной степи.
— Вот ведь беда, — как бы оправдываясь, сказал он. — А у нас дома сегодня, как назло, одна похлёбка на обед. Не понесёшь же её в пригоршне! Но ты знаешь что, Палишок-Посошок, хочешь, я в твою честь стойку на руках сделаю, а?
И он тотчас же перевернулся вверх ногами, но не устоял на руках и так брякнулся об пол, что закряхтел. От этого всем стало ещё смешнее. Теперь я даже готов побиться об заклад на мою самую красивую ручку, что хитрюга Цинтула тогда нарочно упал, делая стойку. Кто-то, наверное, шепнул ему, что напрасно он своей силой и ловкостью напоминает бедняге Посошку об его увечье.
Пришёл наставник и от себя тоже добавил в общую кладовую за печью куриную ножку. Но мы к этой минуте уже все сидели на своих местах и жужжали, будто пчёлы в улье, прилежно повторяя урок. Даже Сила-Цинтула уткнулся носом в учебник. Правда, в это время между строчками его книжки ползала сонная осенняя муха, которую наш великий акробат Цинтула по доброте сердца только что вызволил из чернильницы и пустил немного подсушить крылышки на страницах «Родной речи».
Мне кажется, никогда мы ещё не были такими пай-мальчиками, как в тот день.
После занятий мы всей оравой провожали нашего Посошка домой. Но на окраине города он смущённо повернулся к нам и попросил:
— Дальше со мной сегодня не ходите, ладно? Меня дедушка, наверное, дожидается возле часовни Иоанна-крестителя… Зол он на всех ребятишек, у которых ноги целы… кто не хромает.
Действительно, в конце улицы показалась какая-то фигура в рваной-драной одежонке. Да, это был он, колдун Кюшмёди! Мы мигом разлетелись в стороны, как вспугнутые галки. Впрочем, нет, мы уже не боялись его. Просто нам не хотелось его дразнить.
