Страница 16 из 18
Волшебная шубейка (повесть)
Теперь я уж и сам не знал, хотел бы я повстречаться с Хозяином недр или нет. Подумал только, что, пока доберусь до старого рудника, придумаю, что мне попросить у Семи аршин бороды, ежели в хорошем расположении его повстречаю.
Однако прежде мне нужно было вернуться домой, за дальновидом. Крутил я, вертел его ножки, хотел их вместе сложить, чтобы тащить было удобнее, но так ничего у меня и не вышло. Взвалил я телескоп себе на плечи, в карман шубейки добрую краюху хлеба запихал, который тётя Мальвинка мне на постный обед оставила.
— Зато ужин будет барский, — говорила она всякий раз, когда наш обед был таким вот скудным.
Сегодня же я с двойным нетерпением ожидал наступления и вечера и ужина, потому что к нам в гости была звана и моя маменька.
«А если тётя Мальвинка раньше меня вернётся домой? — подумал я, когда дверь домика уже захлопнулась за мной. — Что она подумает, куда я делся? Наверное, опять скажет: «Утащил его лиходей». Этот лиходей имел обыкновение то и дело воровать то тётушкины ножницы, то напёрсток. В конце концов, может же он один раз утащить и её Гергёшку?»
Я улыбнулся этой мысли и весело зашагал в сторону шахты. Люди, шедшие мне навстречу, тоже улыбались. Ещё бы: не каждый день увидишь мальчишку в шубейке, с телескопом за спиной.
— Смотрите, люди добрые, — мигая то одним, то другим глазом, словно говорил им дальновид, — как я пришпорил этого скверного мальчишку!
Но дальше, за шахтой, сделалось вдруг совсем уж тихо. Даже снег перестал скрипеть у меня под ногами, потому что теперь я по колено увязал в сугробах. И нигде ни одной живой души: только я и дальновид. И я даже радовался, когда на опушку леса вдруг набегал горный ветер: хоть он раскачивал неподвижные, мёртвые деревья. Конечно, это был не мой приятель, тот ласковый ветерок, с которым сдружился я на нашей мельнице. Как весело он, бывало, распевал, даже будучи сердитым! Горный ветер — это злой великан, а песня его — будто рёв медвежий! А сейчас он вообще был не в духе, чтобы петь, и потому он гремел, выл, бушевал. Одной рукой он швырял бурдюки туч по небосводу, а другой хватал за чубы стоявшие внизу леса и стряхивал с них снег. Гнулись под его ручищей могучие деревья и стонали от боли, каждое на свой голос: жалобно — вязы, со скрежетом — грабы, гневно хлопая друг друга кнутами ветвей — столетние дубы.
Меня самого злой ветрище толкал то в спину, то в грудь и гнал кнутом сквозь строй деревьев-великанов, будто малую козявку, которую здесь забыло рассеянное лето. Раза два ветрище сбивал меня с ног, но я этого даже не замечал, ведь падал-то я на мягкий снег. Да и дальновид всякий раз подбадривал меня:
— Вперёд, Гергё! Не падай духом, малыш!
Хуже был густой-прегустой туман, который окружил меня сразу же за старым цементным заводом. Ну ничегошеньки не видать — такая мгла: ни земли, ни неба, ни деревьев! Правда, здесь и ветер утихомирился, но это было для меня ещё хуже. Стало так тихо, что я мог слышать, как стучит моё сердце. А оно стучало всё громче. Что, если меня здесь, вот в этой безлюдной пустыне, рождественская ночь застанет? А ведь до ночи уже недалеко. Вон как темно сразу стало. Читал я в какой-то сказке, что в ночь под рождество и камни могут говорить. Что же они сейчас не говорят? Наоборот, даже и лес и ветер умолкли. А кто мне теперь скажет, куда дальше идти, где то каменное распятие, возле которого я должен остановиться и звать Кюшмёди?
Вслепую, на ощупь, обогнул я заброшенную печь для обжига известняка, заступившую мне путь. Потом, наткнувшись на какой-то помост, взобрался на него: может, сверху лучше видно? Но серый туман и с помоста не дал мне ничего рассмотреть. Зато расслышать я кое-что расслышал. Будто кто-то совсем рядом по дереву топором стучал. Тихо только, не громче моего сердца. Тук-тук, тук-тук!..
От этого стука мне вдруг так страшно стало, что у меня на лбу капли пота проступили и градинками скатились вниз но лицу. Вцепился я руками в перила помоста и закричал. Что мне на язык само выкатилось:
— Мама! Ма-менька!..
Полетело оно сквозь туман, будто луч яркий. И вскоре ответ пришёл. Оттуда, где стук раздавался.
— Кто тут?
Спрыгнул я с помоста и на голос пошёл. Но сразу же на дерево наткнулся и снова стук топора услышал. Только уже в другой стороне совсем. Закричал я, опять жалобно, чуть не плача:
— Ма-ма!
И опять откликнулись, только ещё глуше, уже издали:
— Кто тут?
Я крикнул в ответ, назвался, кто я. А голос себя назвать не пожелал, только теперь уже с двух сторон меня спрашивали:
— Кто тут? Кто тут?
Уже и охрип я от крика и устал от беготни вокруг, как вдруг прямо над головой слышу, опять меня спрашивают:
— Кто тут? Есть тут кто?
Поднимаю голову кверху — никого не видать, только чьи-то крылья хлопают. Может, это рождественский ангел? Не застал меня дома и сюда прилетел с подарками, мне вслед.
Протянул я вперёд руку — передо мной ствол могучего дерева. И снова кто-то застучал молотком, как раз по этому дереву. Я уже не только слышу — рукой чувствую. Но не очень сильно стучит. Будто кто-то, игрушечным топориком.
— Ангелочек, это ты? — крикнул я с надеждой, взирая вверх.
И самому себя стыдно стало: какой же я смешной. «Ангелочек» же прочь полетел, на лету испуганно по-птичьи чирикая. Конечно, это был самый обыкновенный дятел. И не спрашивал он у меня: «Кто тут?» — а червячков да жучков искал, что под корой дерева зимовали.
Хорошо, когда ты дятел! Тогда и в самом густом тумане не заблудишься. А как быть мне, если я не знаю теперь дороги ни вперёд ни назад? Дёрнул я дальновид за его торчавшие вперёд ноги:
— Ты дальновид? Вот и гляди вдаль получше!
Но и дальновид молчал. Даже не звякнул в ответ, как я его ни дёргал. Заморозило, затуманило, снегом залепило и его стеклянные глазищи. Что же нам с ним теперь делать?
Посмотрел я на небо — только его я ещё и видел, — и показалось мне, что туман рассеивается. Снова у меня смелости прибавилось. Выбраться бы мне назад, к цементному заводу, а оттуда я, может, домой доплёлся бы…
В надежде на это я ещё сделал несколько шагов в обратном направлении, и вдруг будто земля у меня из-под ног ушла. Нет, я не упал, а просто в какую-то глубокую яму провалился. Полетел вниз. Да так быстро, что даже в голове закружилось. Последнее, что я успел подумать, было: «Вот я и достукался! Проглотил меня Лиходей…»
КАМНИ ЗАГОВОРИЛИ
Очнулся, смотрю — вокруг светлым-светло. В детстве, когда я жил на мельнице, у меня была одна любимая забава. Крепко зажмурюсь и пальцем по веку проведу — и через глаза у меня самая настоящая радуга засияет! Теперь я видел точно такую же радугу с открытыми глазами. Смотрел на ленту радуги, а она сияла так ярко, что я закрыл глаза ладонью — козырьком к глазам приставил и стал осматриваться вокруг. Я, конечно, сразу понял, что нахожусь в той самой пещере, где Аладдин нашёл свою волшебную лампу.
Над головой у меня виднелся кусочек неба с узеньким серпом полумесяца, словно я глядел на него из глубокого-преглубокого колодца. А вокруг меня куда ни посмотри — только каменные стены. Они-то и светились, и сверкали, и горели разноцветными огнями. Каждая сияла своим цветом: одна — красным, как утренняя заря, другая — синим, как летнее небо, третья — оранжевым, а четвёртая — ярко-зелёным, как молодая трава!
«Наверное, опять всё это мне во сне снится», — подумал я. И точно так оно и было. Только проснулся я на этот раз не в своей постели, а на сырой земле. А земля вся мелкими камешками усыпана, они-то и горят в темноте огоньками, как светлячки. И шубейка моя на мне, и дальновид на шее. А бок так ноет, что ой-ой-ой! Подо мной даже лужа небольшая образовалась — от снега, что на моей одежде был, а потом растаял. А на сапогах он всё ещё поблёскивает немного. Выходит, не сон это.
Поглядел я вверх, на маленькое отверстие над головой. Наверное, через него я сюда, в шахту, бухнулся. Как раз на то самое место, где сокровища находятся. Видно, Кюшмёди не такой сумасброд, как все про него думают. Неспроста он со старым забоем не хочет расставаться.
Поднялся я на ноги и пошёл к каменной стене, к той, что была такого цвета, как пузырёк с красными чернилами, если его на свет разглядывать. Только очень уж трудно мне было идти. Ноги будто свинцом налились, а голова болталась, как сухая маковка на ветру. Но всё же я сделал несколько шагов. Как вдруг за моей спиной чей-то голос говорит:
— Вот и хорошо, вот и ладно!
И тотчас же на тысячи ладов загудело, заголосило, зарычало и наполнило собой все каменные своды эхо: «Вот-вот-вот! Хорошо-хорошо-хорошо!..» Я замер на месте. Но не с испугу, нет! Ведь я уже знал от дедушки Петера, что в этих говорящих скалах живёт многоголосое эхо. И пусть живёт, пусть скалы говорят. Бояться мне их нечего, нет у меня никаких дурных намерений. И я изо всех сил закричал:
— Мир вам и всем добрым людям!
Но, видно, зря я вступал со скалами в разговор. Потому что едва я прокричал первое слово, как свет в пещере погас и всё вокруг погрузилось в густой мрак.
В кромешной тьме я на ощупь добрался обратно до того места, где через круглую дыру над головой на меня смотрела луна. Луна-то смотрела, но мне от этого было не легче. По лунному лучику мне наверх не взобраться. Что же мне остаётся делать? Сесть на камень, положить руки на колени, склонить свою буйную головушку и плакать, думая о матушке моей и доброй фее Мальвинке, лить такие горячие слёзы, чтобы от них и камень с места стронулся.
Камень, правда, не стронулся, а вот луна не устояла на месте. Посмотрел я вверх, а от неё одна только небольшая краюшка виднеется через дыру наверху, но краюшка эта смотрит на меня ободряюще, будто сказать хочет:
«Иди, Гергё, в ту же сторону, что и я».
А я пошёл туда, где ещё недавно я видел светящиеся каменные стены. Сейчас они больше не светились, не говорили, а были холодны и неприветливы, даже больно ударяли меня, когда я на них натыкался в темноте. Но в конце концов я нащупал одну стену, которая была совершенно гладкой, будто её кто отстругал рубанком. Подле неё я и присел — немножко дух перевести и с мыслями собраться. Помню, что когда дедушка Петер водил меня с собой в новую шахту, я видел там одну точно такую же штольню с совершенно гладкими стенами. Значит, я сейчас попал в какую-то заброшенную штольню? Но штольня обязательно должна где-то выходить на поверхность. «И тогда я ещё могу выбраться из-под земли!» — подумал я.
Теперь я пошёл вдоль гладкой стены. Шёл долго, пока вдруг не почувствовал, что откуда-то дует ветер. Там, откуда я вышел, было всюду так жарко, что я даже вспотел. А таким ледяным холодом может тянуть только с поверхности.
И не бойся я эха, я бы, наверное, закричал от радости. Но я уже знал, как осторожно следует здесь подавать голос. И я только мысленно улыбнулся матушке и своей доброй фее Мальвинке и двинулся прямо навстречу ветру.
Вскоре я очутился в таком узком коридоре, что, вытянув руки в стороны, я доставал одновременно до обеих его стенок.
Дорога поднималась вверх, она была вся усеяна мелким щебнем, шуршавшим у меня под ногами. Ветер становился всё сильнее, а за поворотом штольни уже можно было слышать и его голос. Ветер шелестел, гудел, шипел, ржал… Но для меня все эти его звуки были сейчас слаще самого нежного пения.
Вот штольня сделала ещё один поворот, и ветер больно хлестнул меня по лицу, как плетью-треххвосткой. Но и эти его удары были мне всё равно что щекотание цветочных лепестков. Я вдохнул в себя полные лёгкие ветра и прыжками кинулся вперёд. Я уже знал, что всего несколько шагов отделяют меня от выхода на поверхность.
«Ну что, Гергё, выпустил тебя Лиходей на свободу?!»
И только успел я так подумать, как снова полетел куда-то вниз, да так здорово кувыркаясь, что Сила-Цинтула весь пожелтел бы от зависти. На этот раз лететь мне пришлось не очень долго. И упал я на что-то мягкое. Пощупал вокруг себя — снег. На снегу лежу! Ветер вроде бы гудит, а я не чувствую. Значит, это у меня в голове гудит. Смотрю вверх: звёзды что начищенные медные пуговицы надо мной горят. Ну, слава богу! Выбрался наконец-то под ясное небо. И не только звёзды сияют, а и снег вокруг тоже искрится. Это тебе не то что под землёй, во мраке пробираться. Присмотревшись получше, я понял, что угодил в какую-то большую яму. Яма глубокая, с краями крутыми, заснеженная. Как выбраться из неё, не знаю. Будь это днём, я, наверное, нашёл бы путь наверх. И даже при луне отыскал бы какой-нибудь корень, чтобы, за него уцепившись, выкарабкаться. Но пока я под землёй странствовал, звёздный пастушок далеко убежал по млечным лугам, может, уже и за край неба скрылся.
Вот и сижу я в яме, как божья коровка, угодившая в пустую кружку — по осени, во время сбора винограда. Но мало-помалу пригляделся к темноте, вижу: точно напротив лаза, из которого я в яму свалился, такая же дырища на белом снежном покрове чернеется. Побрёл я по глубокому снегу — он мне аж по шею! — к другой пещере. Край её был невысоко от дна ямы, смог я до него вскарабкаться. Думаю про себя: «Хоть ночь на сухом проведу, всё не в снегу лежать». И не стал я далеко вглубь забираться, а у самого выхода примостился. Сел спиной к каменной стене, а глаза уж сами слипаются. И такая одолела меня усталость, что не чувствовал я больше ни холода, ни голода, ни страха. Одно у меня желание было — покрепче уснуть. А о том, что могу вконец окоченеть, я даже и не подумал. Так, наверное, и случилось бы, если бы я сквозь сон чей-то голос не услышал.
— Ну, не надо плакать, барашек мой!
«Ого! — сразу навострил я уши, а глаза сами собой открылись. — Опять камни заговорили. Ну, теперь я до конца дослушаю, о чём они беседуют, не стану им мешать!»
— Я тебе постельку постелю… — ласково продолжал прежний голос. Между прочим, он звучал как обычный, человеческий.
Теперь уже и сон пропал у меня, вместо него овладело мною любопытство. Приник я к земле и осторожно в глубь пещеры пополз. Совсем немного и прополз, и тут снова всё тот же голос слышу, а луч света прямо в глаза мне бьёт. Отпрянул я назад, за выступ скалы, к земле припал. Потому как теперь я уж точно знал, что это за голос и что за свет. Хозяин рудника голос подаёт и свет от его лампы исходит!
Спасибо дедушке Петеру, что он заранее мне всё объяснил. Хорошо, что я теперь знаю, чем задобрить всесильного Хозяина недр. Достав из кармана большую краюху хлеба, я перекинул её через выступ скалы. Такого сдобного хлебушка он, наверное, не ел с того дня, как отрастил свою бороду в восемь аршин длиной. Только бы он побыстрее нашёл мой подарок!
