Страница 2 из 5
Под одной крышей (рассказ Николая Носова)
После этого случая Наденька крепилась несколько дней подряд, но однажды ночью, когда все уже спали, она достала из-под подушки припрятанную для Алешки конфету и съела ее. Бедная девочка действовала как будто во сне и даже не понимала, что делала, до такой степени ей захотелось сладкого. На другой день она не знала, как быть, и когда братишка потребовал у нее конфету, сказала, что потеряла ее.
Алеша, который никак не ожидал такого ответа, даже не понял сразу, какая страшная произошла вещь, а когда наконец понял, то разинул от удивления рот, да так и остался с разинутым ртом. Постепенно он, однако, пришел в себя и спросил:
— Где же ты ее потеряла?
— Глупый, — сказала Наденька, — если бы я знала, где потеряла, то сейчас же нашла бы.
— Так ее искать надо! — заявил Алеша.
Он никак не мог примириться с мыслью, что останется на этот раз без конфеты, и они вместе принялись бродить по комнатам, заглядывая во все уголки. Наденька понимала, что никакой конфеты найтись, конечно, не может, но искала для вида, чтобы братишка не заподозрил ее в обмане. Алеша, наоборот, отнесся к делу вполне серьезно. Он старательно ползал на четвереньках по полу, шарил палкой под шкафами и под буфетом, залезал под столы и кровати, наконец, стал обыскивать Наденькину постель и нашел у нее под подушкой бумажку от конфеты. Некоторое время он молча стоял с бумажкой в руке и как будто что-то соображал, потом подскочил к сестре и закричал визгливым голосом:
— Это что, а? Это что?
— Как что? Будто не видишь? Бумажка.
— Сам вижу, что бумажка. А от чего бумажка? От конфеты! Значит, ты конфетину сама съела, а бумажка осталась мне!
— Глупый! — ответила Наденька. — Эта бумажка совсем не от той конфеты.
— От какой еще не от той? Думаешь, я не знаю! Я вчера не спал вечером и слыхал, как ты там во сне что-то жевала. Я тогда еще подумал, что это ты уж, наверно, мою конфету ешь.
— Какую такую твою конфету? — рассердилась Наденька. — Конфета моя! Хочу — даю тебе, не хочу — ем сама.
— Ну и ешь сама, а я больше не буду обманывать папу. Вот скажу сегодня, что ты не играла на пианино.
— А я вот нарочно буду играть, попробуй тогда скажи, что я не играла.
Наденька села за пианино и целых два часа подряд играла свои упражнения. Под конец у нее даже голова закружилась от непривычки. Однако она и виду не подала, что ей было трудно, и, встав из-за пианино, сказала:
— Теперь каждый день буду играть и конфеты сама буду есть.
Алеша увидел, что здорово прогадал, и у него даже затряслись губы от огорчения.
— Зачем же играть каждый день? — сказал он. — Завтра можно и не играть, а за сегодня я, так и быть, прощаю тебя.
— Что, что? — с удивлением спросила Наденька. — За что ты меня прощаешь?
— Ну за то, что ты съела конфету.
— Ты, видимо, дурачок, Алешка, — с обидной усмешкой сказала Наденька. — Свою конфету я всегда имею право съесть без твоего разрешения. Глупая я раньше была, что отдавала тебе такие вкусненькие конфетки. Теперь вот и завтра съем, и послезавтра, и послепослезавтра, и всегда-всегда!
— Ну и ешь, — мрачно ответил Алеша. — Мне не очень и хочется!
— Не очень хочется! — передразнила Наденька. — А сам тут как царь Кащей над каждой конфетой трясешься!
— Кто царь Кащей? Я царь Кащей? — закричал, рассердившись, Алешка.
И как стукнет сестру кулаком.
— А, так ты еще драться! — сказала Наденька и, схватив Лешку за волосы, дернула с такой силой, что у него из глаз посыпались искры.
— А-а! — завопил Алешка и принялся размахивать во все стороны кулаками и лягаться ногами.
Но Наденька крепко держала его за волосы, и он ничего не мог ей сделать.
Как раз в это время с работы вернулся папа. Наденька услыхала, что кто-то вошел в прихожую, и выпустила из рук Алешкины волосы.
— Вот скажу папе, что ты съела конфету! — прошипел Алешка, грозя сестре кулаком.
— Будто папа дал мне конфету не для того, чтобы я ее съела, — сказала Наденька. — У, глупый!
— Вот скажу, что все время называешь меня глупым.
— Как же тебя называть, если ты и есть глупый?
— Вот скажу папе, что ты не занималась сегодня на пианино.
— Не смей, слышишь! Я ведь занималась! Ах, ты!..
Наденька не успела договорить, потому что в комнату вошел папа.
— Ну, механики, как дела? — весело спросил он.
Когда у папы бывает хорошее настроение, он почему-то всегда своих детей механиками называет.
Увидев, что дети почему-то молчат и сердито смотрят на него исподлобья, папа удивился и спросил:
— Что тут у вас случилось?
— Ничего, — ответила Наденька.
— Совсем-совсем ничего?
— Совсем-совсем ничего.
— Что-то не верится! — покачал головой папа. — А ты почему сегодня такой лохматый? — спросил он Алешу.
Алеша принялся приглаживать рукой всклокоченные волосы и сердито нахмурился. Вся кожа у него на голове свербела.
Папа схватил обоих ребят в охапку и сел с ними на диван.
— Ну, рассказывайте, что хорошенького?
— Ничего, — сердито буркнул Алеша, усаживаясь у отца на коленях.
— Как же так, ничего? А Наденька занималась сегодня на пианино? Сколько она играла?
— Нисколько, — буркнул опять Алешка.
— Эге! Вот оно, значит, что! — протянул папа и сердито взглянул на Наденьку.
От возмущения Наденька вспыхнула, потом побледнела тут же, раскрыла широко рот, словно ей не хватало воздуха, и сказала дрожащим голосом:
— Он говорит неправду!
— Это правда? — строго спросил Алешу папа.
— Что правда? — не понял Алеша.
— Правда, что ты говоришь неправду?
— Это она говорит неправду.
— Он врет! — сказала, задыхаясь от гнева, Наденька.
— Вот как! — недоверчиво усмехнулся папа. — Для чего же ему вдруг понадобилось врать? Когда ты занималась исправно, он всегда говорил, что ты занималась. Вот тебе, Алеша, конфетка за то, что сказал папе правду. А ты, нехорошая девочка, ничего не получишь! Лучше я и твою конфету отдам Алеше. Получай, Алешенька, и вторую конфетку.
Увидев такую несправедливость, Наденька побледнела еще больше, стала белая, как бумага, потом покраснела внезапно, бросилась плашмя на диван и зарыдала так громко, что у папы от ужаса зашевелились на голове волосы.
В это время дверь отворилась — и в комнату вошла мама. Папа принялся рассказывать ей обо всем. Мама даже не могла сразу понять, что случилось, а когда поняла, сказала:
— Может быть, Алешка на самом деле соврал? Уж очень горько рыдает Наденька.
— Признаться, я тоже так думал, — ответил папа, — да ведь Алеша никогда раньше не врал. Он всегда говорил правду.
— Не врал? — закричала, вскакивая с дивана, Наденька. — Никогда раньше не врал! Если хотите знать, он всегда врал! Он только и делал что врал! Я нарочно каждый раз отдавала ему свои конфеты, и он говорил вам, что я занималась на пианино, а я и не занималась вовсе. Ха! Ха! Но сегодня я как раз занималась и конфеты ему не дала, вот он и врет на меня от злости. Это, что ли, по-вашему правильно? Раз я занималась, то никакой конфеты ему не полагается. Пусть он зарубит это у себя на носу!
— А! — закричал тогда папа. — Значит, ты, нехорошая девчонка, не занималась на пианино да еще учила своего младшего братца обманывать родителей, подкупала его конфетами? Это стыд! Это срам! Это позор! Ты бы подумала, чему учишь его! При таком воспитании из него может вырасти какой-нибудь тунеядец и плут!
А мама сказала папе:
— Ты сам во всем виноват. Нашел кому поручать присматривать за девчонкой. Он тебе за конфету что хочешь сделает: обманет и мать и отца. Из-за него бедная девочка совсем без конфет осталась, а сладкое тоже для организма нужно.
Наденька услыхала эти слова, и ей стало так жалко себя, так жалко, что она зарыдала с удвоенной силой. Но мама сказала:
— А ты молчи! Я не защищаю тебя. Ты, наверно, воображаешь, что тебя напрасно обидели: не дали сегодня конфетку. А сколько раз ты не играла на пианино, но конфеты все-таки получала?
Наденька сразу притихла, а Леша увидел, какое получается дело, и давай поскорей есть конфеты, чтоб не отняли обратно. Не успев съесть одну конфету, он запихал в рот другую и стоял с оттопыренной щекой, как будто у него вырос с этой стороны флюс.
— Поручать это дело Алешке мы больше не станем. Теперь я сама буду за тобой следить, — сказала Наденьке мама. — Но поскольку вечером играть нельзя, а днем я на работе, придется тебе вставать на два часа раньше и заниматься с утра.
Необходимо сказать, что весь этот разговор происходил очень громко и прекрасно был слышен Золотому Петушку, то есть нашему знакомому воробью, который на чердаке жил (вот когда мы про него вспомнили). Услыхав это, Золотой Петушок даже не удивился, потому что за всю свою жизнь наслушался всяких историй. Он только подумал:
„Вот еще какие, оказывается, бывают истории!“
Вскоре он и вовсе перестал думать об этом, так как не понимал в тот момент, чем это все может для него кончиться.
И вот на другой день, под самое утро, когда спится особенно сладко, воробья разбудили какие-то непонятные звуки:
Бом-тили-тили! Бом-тили-тили!
Тиль-диль-дон! Тили-диль-дон!
Воробей встрепенулся от неожиданности, открыл широко глаза, но ничего не видя вокруг, так как было еще совсем темно, решил, что это ему во сне почудилось. Закрыв глаза, он попытался заснуть, но звуки не утихали:
Тиль-диль-дон! Бом-тили-бом!
Как будто палкой по голове!
Воробей сердито поежился, заморгал глазами и принялся соображать, что бы все это могло значить. Сон окончательно слетел с него, и воробей наконец понял, что играют на пианино. Увидев в окно, что небо совсем еще темное и на нем кое-где поблескивают звездочки, Золотой Петушок проворчал:
— Что это они там совсем с ума посходили — играть среди ночи!
Он нахохлился, состроив обиженную физиономию, переступил с лапы на лапу и стал пытаться заснуть, не обращая внимания на музыку. Это ему, однако ж, никак не удавалось. Звуки пианино доносились так явственно, что бедному воробью казалось, будто играют не снизу, а сверху, прямо над его головой. Постепенно ему даже стало казаться, что звуки раздаются не над головой, а где-то там, внутри головы. Золотой Петушок крякнул с досады и тряхнул как следует головой. Однако звуки из головы не выскочили и продолжали долбить по мозгам:
Тиль-диль-дон! Тиль-диль-дон!
Вот тебе! Вот!
Через некоторое время небо стало светлеть, звезды постепенно погасли, и воробей увидел, что уже было утро, а вовсе не ночь, как ему показалось сначала. Прошло два часа, и музыка наконец прекратилась. Золотой Петушок облегченно вздохнул, но, увидев, что на дворе окончательно рассвело, решил, что спать все равно больше нельзя, так как уже была пора вылетать за кормом.
На другой день воробья опять разбудила музыка, на третий — тоже. На четвертый день он уже с вечера думал о том, что его на рассвете разбудит музыка, и так нервничал, что не мог заснуть. Всю ночь он сидел у себя в застрехе и сонно моргал глазами, ожидая, что вот-вот грянет музыка, а когда наконец заснул, музыка загремела, и ему даже под утро не удалось вздремнуть.
Несколько ночей подряд Золотой Петушок почти вовсе не спал. То есть, не то чтобы он вовсе не спал.
