Страница 5 из 11
Красная звёздочка (повесть-сказка)
В госпитале
Я оказалась возле автобуса среди ребят, торопливо взбиравшихся на ступеньки и усаживавшихся на твёрдые сиденья.
— Заходи скорее, — сказала мне пионервожатая в красном галстуке, — сейчас отправляемся. Нас уже заждались в подшефном госпитале. Ребята, не забудьте песни, стихи, которые мы с вами выучили. И не толпитесь у двери! Все войдём! Воинская часть специально прислала за нами автобус!
Я оказалась в середине рядом с шустрой чернявенькой девочкой.
— Здесь не занято? — спросила я, усаживаясь на чёрное упругое сиденье.
— Ты из второго «В»? — тоже спросила девочка.
— Из второго «А».
— То-то я тебя не знаю. Садись, конечно. Лида заболела, так что я совсем одна.
— Лида — твоя подружка?
— А ты что, не знаешь? — удивилась девочка. — Вся школа знает, что мы подружки, — и без передышки спросила: — Как тебя зовут? А меня Галочка. Будем вместе, ладно?
— Ладно, — ответила я и добавила: — Я ведь тоже совсем одна.
У автобуса была одна дверь и маленькие окошки. До окошек сидя мы не доставали, пришлось встать на колени. Солдат-водитель помогал девочкам забраться в автобус, а мальчишки сами лихо вскакивали на ступеньки, будто проделывали это каждый день.
Впереди села пионервожатая, оглядела полный автобус.
— Все сели?
Автобус хором ответил: — Все-е!
— Тогда поехали!
Мы с Галочкой смотрели в окно. И почему это так кажется: бегут деревья навстречу машине, йотом приостанавливаются сбоку, как бы в окошко заглядывают, и отступают назад…
Ярко светило солнышко, ребята стали репетировать прямо в автобусе, распевая песни во весь голос, автобус катился, подскакивая на ухабах, отчего все мы подпрыгивали на сиденьях и со смехом хватались друг за дружку, чтобы не свалиться.
Наконец приехали. Автобус остановился возле здания, где раньше был городской театр. Теперь тут расположился госпиталь. Водитель — усатый солдат — помогал девочкам выбраться из автобуса, а мальчики выпрыгивали сами и подкатывались на разъезженной дороге.
Когда вышли все, пионервожатая сказала:
— Сейчас мы разобьёмся на группы и вместе с медсёстрами пойдём в палаты, — голос её понизился, — тут есть тяжело раненные, поэтому их не могут собрать всех вместе.
Пионервожатая подняла руку, требуя тишины, и сказала громко:
— Ребята!
Потом сложила руки на груди и неожиданно мягко произнесла:
— Ребята, ещё идет война. Ещё грохочут пушки, рвутся снаряды. Наши советские бойцы сражаются за то, чтобы на земле никогда больше не повторился сорок первый год, чтобы на израненную нашу землю навсегда пришёл мир. Пока ещё трудно. Не хватает хлеба, нет тетрадей, многие семьи живут в землянках. Но Советская Армия выбила фашистов с Украины, и скоро вся наша родная земля станет свободной. Война безжалостна. Она калечит здоровых, сильных, и они становятся беспомощными, они нуждаются не только в лекарствах, но и в добром слове, в человеческом внимании. Наш шефский концерт — не просто концерт. Вы войдёте в палаты и принесёте бойцам воспоминания о семье, о дочке или сыне, вы напомните им о доме, который они защищали, за который отдали свое здоровье. Представьте себе, ребята, что наш концерт — тоже помощь фронту! Если мы сумеем принести в эти палаты хоть маленькую радость, выздоровление пойдёт быстрее. Так говорят врачи. Ну, счастливо!
Мы с Галочкой и мальчик в матросском бушлате, подвязанном тонким ремешком, пошли за строгой медсестрой. У меня от волнения вспотели ладони.
Чувствовалось, что в этом доме был театр. В полутёмном коридоре мы наткнулись на царский трон, заставленный вениками, прошли мимо зелёной пальмы с поникшими бумажными листьями и, проплутав закоулками, неожиданно вышли в большущий зал. Вернее, раньше это был зал, а сейчас его поделили на небольшие квадраты ширмами, завешенными белыми простынями. Получились больничные палаты. Ширмы неплотно смыкались друг с другом, и поэтому из одной палаты было видно, что делается в трёх других. Было непривычно видеть такое множество мужчин, которые в те дни редко встречались на улицах, — шла война, все были на фронте.
Одни молча лежали, другие разговаривали, некоторые курили, но, увидев медсестру, стали поспешно гасить папиросы. Они казались все похожими друг на друга из-за белых одинаковых повязок, перебинтованных рук и ног. Сердце у меня замерло, дыхание перехватило — я увидела совсем невероятное: на дальней кровати лежал человек, похожий на фотографию в доте. Я шагнула к нему, зажав рот, чтобы не закричать.
Отец Антона лежал на спине с закрытыми глазами и тяжело дышал. Воздух входил и выходил со свистом и кашлем. Я судорожно вздохнула, охваченная неодолимым желанием помочь ему дышать, но я стояла и смотрела на него, не в силах оторвать глаз. Неужели мои весёлый, сильный папка, который подбрасывал меня к самому потолку и мы хохотали с ним, а мама сердилась, не по-настоящему, а так, для вида, мой хороший родной папа — неужели он тоже мог бы попасть в госпиталь и вот так тяжело дышать, потому что — война? Не хочу, не надо войны! Медсестра осторожно приподняла раненого, стала уговаривать, заставляя выпить какую-то микстуру:
— Не волнуйся, спокойно, сейчас всё пройдет, сейчас будет легче, потерпи, миленький!
— Иди сюда, дочка, — послышались рядом слова. Вздрогнув от неожиданности, я обернулась и увидела усатого дядьку, протягивающего мне что-то белое. — Возьми-ка гостинец.
Это был сахар. Один небольшой кусочек белого сахара с прилипшими коричневатыми крошками табака. Гостинец.
Раненые получше усаживались в постелях, некоторые стонали и улыбались одновременно, а кудрявый парень с перебинтованными ногами подмигнул, вроде наш одноклассник, и задиристо крикнул:
— А ну, народ, тишина! Концерт начинается! Шефы, начинается концерт?
Шефы, то есть мы, выстроились в ряд. Галя торжественно, будто на настоящей сцене, объявила:
— Ученики второго «Б» и второго «А» споют песню про огонёк, — и завела звонко:
На позицию девушка
Провожала бойца,
Тёмной ночью простилися
На ступеньках крыльца…
Неожиданно низким голосом подхватил мальчик:
И пока за туманами
Видеть мог паренёк,
На окошке на девичьем
Всё горел огонёк.
Мне представилась наша комната и зелёный пышный куст в горшке на подоконнике, усеянный маленькими красными цветочками.
Мама часто подходила к нему, осторожно поливала… Соседка утверждала, что это старомодный цветок, а мама отвечала ей, что мой дедушка очень любил огонёк. В войну на многих окнах горел этот простой цветок, чтобы воюющим мужчинам было видно издалека — их ждут…
Нам громко хлопали, мы рассказали и спели всё, что знали, а бойцы всё не отпускали своих шефов. И тогда мальчик вышел вперёд и сказал:
— Отгадайте загадку: один на земле лежит, пыхтит, второй стоит, улыбается, а третий в небе колышется.
Раненые заулыбались, кто-то хлопнул в ладоши, а усатый одобрительно сказал:
— Так что это значит? Давай, брат, расскажи!
Мальчик, обрадованный поддержкой, рассмеялся и сообщил разгадку:
— На земле пыхтит фашист, стоит-улыбается советский боец, а в небе колышется наше знамя над Берлином!
Что тут поднялось! Аплодисменты, выкрики: «Молодец», «Вот это да!», «Ай да шефы!»
А он стоял, раскрасневшийся и счастливый, потому что и загадку и ответ придумал сам. Из-за ширм выглядывали раненые, спрашивали, что тут происходит, им охотно пересказывали, и вспыхивали новый смех и аплодисменты. Я смотрела на этого мальчика и старалась представить себе, кем он станет, когда вырастет, когда придёт Победа, и в этом здании опять будет театр, и сюда придут на спектакль, даже не подозревая, что военной зимой здесь лежали раненые и мальчуган с чёрными сияющими глазами рассказывал им, как в Берлине будет развеваться наше советское знамя…
— Доктора, скорее доктора! — перекрыл все звуки отчаянный мужской голос. — Танкисту плохо!
Как же я могла забыть о главном! Отец Антона сползал с кровати. Его подхватили, стали укладывать.
Пробравшись между сгрудившимися возле него ранеными и медсёстрами, я торопливо заговорила:
— Вы меня слышите? Антон просил передать, что он будет таким же честным и справедливым, таким же отважным, как вы!
Танкист открыл глаза, но нельзя было понять, слышал ли он мои слова.
Медсестра взяла меня за плечи и повела к выходу:
— Спасибо, ребята, но вам пора уходить.
Галочка вцепилась мне в руку. Мы уходили, оглядываясь, и перед нами были посуровевшие лица бойцов. Никогда, никогда не должна повториться война!
По длинному запутанному коридору мы выбрались во двор и попрощались. Пожалуй, мне пора было возвращаться. Я полезла в карман за звёздочкой и нащупала какую-то бумажку. Деньги! Я про них совсем забыла! Что же мне с ними делать!
В звёздочке замелькали картинки. Совсем маленькая девочка стоит возле хлебного ларька и смотрит, как люди несут маленькие тёмные куски хлеба. Она терпеливо следит за каждым и во взгляде её — голод. Сжимаю в руке звёздочку. Это Наташа, сестра Маши-растеряши. Я уже знаю, что мне делать с этими деньгами.
Пирожное
— Ты меня узнала, Наташа?
— Узнала.
Девочка смотрит на меня без особого интереса — я отвлекаю её от занятия.
— Ты что здесь делаешь?
— Гуляю, — отвечает Наташа, провожая глазами очередного покупателя, идущего с хлебом.
— Хочешь чего-нибудь вкусненького?
— Вкусненького? — Наташа поворачивается ко мне, и в прозрачных голубых глазах зажигается огонёк. — Хочу!
— Скажите, пожалуйста, — обращаюсь я к женщине, только что отошедшей от ларька, — где можно купить конфет или пирожных?
Женщина посмотрела на меня удивлённо, усмехнулась, но ответила:
— На базаре, милая моя, где же ещё!
— А базар далеко?
— Так за вашими же спинами!
И добавила, покачав головой:
— Надо же, покупатели!
— Пошли! — сказала я решительно, и мы с Наташей пошли на базар.
На базаре продавали всё: старые, ношеные вещи, вязаные шапочки и самодельные туфли. Попались даже тетрадки, аккуратно сшитые из белой линованной бумаги. Я хотела их посмотреть, но толпа вынесла нас к длинным деревянным столам, где продавалось съестное.
Какой вкусный был там воздух! Мы попали в огромную кухню, где женщины, раскрасневшиеся, крикливые, в домашних халатах и передниках поверх толстых зимних одежд, стояли перед примусами и переворачивали время от времени на сковородках что-то жарящееся, шипящее. Аромат густым облаком стоял над толпой.
Но я повела Наташку дальше, и, наконец, мы остановились. Перед хорошенькой девушкой-продавщицей стояла небольшая тарелка, а на ней — пирожные. Плоский коржик с бледно-жёлтой горкой, заканчивающейся остренькой запятой.
— На чистом сахаре и американском яичном порошке, — сообщила продавщица и чуть подвинула к нам тарелку.
— Выбирай, какое тебе нравится, Наташка, — громко сказала я, чтобы все сразу поняли: пришли настоящие покупатели. Соседние продавщицы засуетились, подхваливая заодно и свой товар, а я сама засмотрелась на пирожное. Воздушное облачко на коричневом коржике даже на вид было сладким, тающим во рту, прямо язык заныл от желания его лизнуть. Я подтолкнула к прилавку девочку: пусть выберет себе самое красивое!
