Страница 16 из 21
Везучий Борька (повесть)
— Да, да. Наполеон Бонапарт.
— Ну загнул! Да врёт он всё! — крикнул Борька.
— Если вру, — сказал Пушинкин, — нечего слушать. Ступайте, ступайте по своим делам. Эта собака вам не по карману. Где вам такую заиметь…
Но мы не уходили. Мы смотрели на собаку, будто никогда такой не видели.
— Между прочим, — сказал Пушинкин, — после Бородинского сражения французы начали отступать.
— Знаем.
— Помалкивай, когда старшие говорят… Начали отступать, а тут зима. Снега, морозы… От Кутузова и от морозов.
Наполеон впереди своего войска убегал. Только пятки сверкали. Однажды он переправлялся через реку Березину. Во время переправы сильно тряхнуло императорскую карету, дверца распахнулась, и любимая собака императора полетела в сугроб. Наполеону в ту минуту не до неё было. Он целые армии бросал, а тут какая-то собака вывалилась. Правда, очень любил её император. Ведь она во всех походах, на всех привалах была всегда рядом. Бывало, перед сражением заберётся на большой барабан у ног хозяина и лежит.
Кругом пушки грохочут, ядра свистят над головой, а она только иногда чихнёт. От пушечного дыма. Вот какая она была когда-то…
Мы не могли отвести глаз от собаки, которая любила лежать на императорском барабане во время сражений.
— Занесло её снегами глубокими, завалило, — продолжал Костя. — Закоченела она, замёрзла под Березиной.
Борька покосился на Пушинкина.
— Закоченела и вдруг живая…
— Представь себе, — недовольным голосом сказал Костя. — А ожила она недавно. Её учёные раскопали. Совершенно случайно.
— Лопатами…
— Ты ещё скажи: дворницкими. — Костя даже сплюнул. — Не лопатами, конечно! Механизмами! Раскопали её и разморозили!..
— Во даёт! — крикнул Борька. — И разморозили!..
— Да что вы, газет не читаете, телевизора не смотрите?! — возмутился Пушинкин. — Прямо как дети малые! Очень просто разморозили. С помощью научных приборов.
— Да-а…
— Вот вам и да-а… Она, как пришла в себя, нырк — в окно. На первом этаже дело было. И — бежать. Во Францию. К своему хозяину, к императору. Где ж ей было знать, что она замороженной пролежала сто семьдесят лет. Что Наполеона давно и в помине нет, одни памятники от него остались. Тут, по дороге во Францию, я её и перехватил… Жаль мне её стало. До Франции далеко, через всю Европу бежать. Можно и под машину угодить и под поезд. Ведь она о машинах и поездах никакого понятия не имеет. Даже улицу толком не перебежит. Да и к кому она там прибежит, во Франции? К памятникам, что ли?..
Мы гладили собаку. Шерсть на ней была свалявшаяся, грязная. Там под шерстью дрожала совсем худая спина.
— Холодно ей.
— А ты как думал, зимы-то у нас какие…
Я полез в карман, но денег у меня не нашлось. Борька тоже порылся в своих и тоже не нашёл. Зато у Вадьки оказалось как раз двадцать копеек.
— Берём? — сказал он и посмотрел на нас.
— Чего спрашиваешь, если деньги есть, — буркнул Борька. — И пошевеливайся, собака мёрзнет.
— Раз, два, три! Бывшая собака императора Наполеона продана и вручается новым хозяевам! — громко прокричал Костя.
Он протянул Вадику конец верёвки.
— Послушай, Костя, а как её звать?
— Звать?.. — почему-то удивился Костя. — Ах да — имя? Это не она, это — он. Зовут его Гавр.
— Гавр?
— Да, да. Между прочим, Наполеон вернулся во Францию и в честь любимой потерянной собаки назвал город.
— Город?!
— Не верите, посмотрите на географическую карту. Сами увидите. Вот так. А имя у пса что надо.
— Что надо… — сказал Борька. — Себе с таким именем не берёшь…
— Да куда же мне его, подумай! У меня же есть уже…
У Пушинкина, верно, уже был боксёр по кличке Крош.
— Я ведь не Наполеон, я своего Кроша на улицу не выкину. Он ведь у меня со щенячества. А с двумя собаками, — Костя вздохнул, — нас всех троих выгонят из дома.
— Ладно, пошли, — заторопился Борька.
И мы повели Гавра.
— У нас же ни у кого нет собственной собаки, — сказал Вадька по дороге. — Пусть будет одна на четверых, верно?
— Толька, может, не согласится.
— Ну да! Ещё как согласится.
— Увидим.
— А жить он у кого будет?
— Я думаю, по очереди. Сначала у меня, потом у Борьки, потом у Тольки, потом у тебя, Вовка. Перезнакомится со всеми, привыкнет. Как?
— Ладно.
— Ну вот, недельку у меня поживёшь, верно, Гаврюша? — сказал Вадик.
Собака остановилась и совсем опустила голову.
— Грустный он какой-то.
— Ещё бы. Ведут неизвестно куда. Да и голодный, наверно.
— Потерпи, Гаврюша. Придём домой, покормимся.
Проводили Вадьку с Гаврюшей и разошлись.
Дома я сел за уроки. Сидел, сидел, а в голову ничего не лезло. Всё думалось про Гаврюшу.
Я достал толстый атлас, чтобы найти Францию. Оказалось, она совсем небольшая страна. Поместилась на одной страничке. А когда я нашёл город Гавр, я снова стал думать про Гаврюшу: «Как-то тебе там у Вадьки поживается. Через дня два-три я, пожалуй, заберу тебя к себе. Может, ты ко мне так привыкнешь, что не захочешь ни к Борьке, ни к Тольке, ни назад к Вадьке. Ни за какие коврижки. Это было бы, конечно, здорово. А уж я бы с тобой…»
Я так размечтался, что не услышал звонок в двери.
— Вова, это твои, — сказала мама. — Скажи им, что ты ещё не сделал уроки.
Я вышел на лестничную площадку.
Тут были все. Толька, Борька и Вадик с Гаврюшей. Я посмотрел на них и сразу понял, что что-то случилось.
— Ну? Чего?..
— Понимаешь, Вовка, — сказал Вадик. — У меня Гаврюше никак нельзя. У меня кот. Мы забыли про моего кота.
Да, действительно. У Вадьки жил злой сиамский кот Дымок.
— Понимаешь, мы и войти не успели, как Дымок набросился на Гаврюшу. А Гаврюша шляпой такой оказался — хоть бы сдачи дал. Еле отбил его. Вон как мне руки все исцарапал кот.
— Так. Дымок, значит…
— Да. И у Борьки нельзя. У него дедушка астмой болеет.
— Понятно. Астма, значит…
— Ты хоть знаешь, что это такое? Между прочим, при астме нельзя держать в доме мохнатую собаку. Из-за шерсти. Ты пойми!
— Я всё понимаю. У Тольки тоже нельзя…
— И у Тольки нельзя. У него мама как увидела Гаврюшу, так и закричала: «Ты куда такую страхолюдину в дом ведёшь?!» Вот мы и пришли к тебе. К кому же нам ещё?
— Правильно сделали, — говорю, — что ко мне пришли.
— Ты погоди радоваться. Может, и тебе не разрешат.
— Чего-о?! Мне?! Ещё как разрешат! Ещё, может, спасибо, скажут!
— Ну мы тут постоим. Послушаем, как там вас обоих примут.
— Как всё будет…
— Нечего, нечего подслушивать. Ступайте. У нас с Гаврюшей всё будет отлично.
И они пошли. Я подождал немного. Пока дверь парадной не хлопнула.
— Ну, Гаврюша, — говорю, — заходи!
…Два часа мама объясняла мне про то, что у нас птицы. Про то, что собака — это шерсть и грязь в доме. Про то, что этот Пушинкин просто обманщик. Про то, что у Гаврюши наверняка есть хозяин. Про то, что он сейчас бегает по городу и ищет своего верного друга…
Я отбивался изо всех сил:
— Да какие птицы?! Наши чижи и щеглы живут в клетках! А клетки на шкафу. И они никак не будут мешать Гаврюше. А Гаврюша не будет мешать клеткам. То есть птицам. Он, может, целыми днями будет лежать и слушать их пение. Какая грязь?! Да я сам всё буду убирать, вот увидишь! И какой же Костя Пушинкин обманщик, если он не бросил Гаврюшу как другие!.. И какой у Гаврюши может быть хозяин, когда он даже без ошейника?!. Никто его не ищет! Никто!.. Да разве ты не видишь, что он совсем брошенный! Просто вышвырнутый на улицу! Совершенно бездомный! Потому что он старый, вот! Неужели надо всё это говорить?.. Объяснять! А чего тут объяснять?! Когда и так всё видно!..
Я ходил по комнате и горланил эти слова. И лицо я поднял к потолку. Чтобы у меня слёзы из глаз не выкатились. Потому что какой же это разговор со слезами…
Я, как в тумане, пошёл на мамин голос.
Мама была в ванной. Там уже было налито воды Гаврюше по коленки. Гаврюша смирно стоял, а мама его намыливала.
— Помоги лучше, крикун, — сердито сказала мама.
И когда мы его отмыли, накормили и устроили на половичок под батарею, мама сказала:
— Посмотрим, что скажет папа, когда вернётся с работы.
Пришёл папа. Первым делом он спросил:
— И давно этот мохнорылый гость охраняет батарею?
— Да не так давно, — говорю.
— Пора и честь знать.
— Как это?
— А так. Бери за поводок и веди туда, откуда привёл.
— Да куда ж я его, папа, поведу? Он, может, это… уже у себя, дома…
— Это что за новая история? — Папа сел на диван. — Что значит — дома?..
И я стал рассказывать. Папа слушал, слушал.
— Какой император? — говорит. — Какой Наполеон? Ты что мелешь?
— Это не я, это Костя Пушинкин так Гаврюшу продавал… Папа махнул рукой:
— У меня уже голова кругом идёт от твоей болтовни. Он поднялся с дивана. Подошёл к Гаврюше, присел.
— Ну что, псина размороженная? Наплёл этот Пушинкин, а Вовка и уши развесил, верно?
Гаврюша ткнулся мордой папе в руку.
Папа слегка дунул ему в нос и тихо присвистнул.
— Э-э… Вовка. Иди-ка сюда. А ведь пёс-то слепой.
— Как?! Почему?..
— Взгляни.
И я увидел Гаврюшины глаза.
Зрачки в них были серые, как две десятикопеечные монеты, которые Вадик заплатил Пушинкину.
— Да ты, брат, совсем стар, — папа потрепал Гаврюшу за ушами. — Да-а… худо на старости лет оказаться бродягой.
Гаврюша будто понял. Он лизнул папину руку своим сухим шершавым языком. Папа дал мне рубль.
— Вот, — сказал он, — отнеси кредитору Пушинкину. И чтобы никаких долгов за Гаврюшкой и за тобой не было.
Прибегаю к Косте, а он:
— Я тебе покажу кредитора!.. Я вот Кроша на тебя спущу! — И вытолкал меня за дверь вместе с рублём.
А Гаврюша стал у нас жить.
Придёшь с улицы, он тапочки тащит. А станешь одеваться, он ботинки несёт. Или резиновые сапоги, смотря по погоде. И никогда не перепутает. Мне — мои, папе — папины, маме — мамины.
Он и в школу меня по утрам будит. Упрётся лапами в диван и лижет мой нос, лижет. Пока не проснусь весь умытый. Просто замечательно. Никакого будильника не надо. Так что я встаю тихо. Без всякого звона, треска и плеска. И портфель искать не надо. Я только к дверям, а Гаврюшка уже рядом. За ручку держит в зубах портфель. Мол, на, не забудь, знаю я тебя, растяпу…
Это ещё что! Он ведь и маме помогает. Ещё как! Мама шьёт в комнате на машинке, а в кухне на плите у нее что-то варится и жарится. Гаврюшка подойдёт и давай, мягко так, кусать маму за пятку. Это значит, что на плите начало перевариваться или пережариваться.
А если мама на кухне не слышит, как зазвонил телефон, Гаврюшка опять её за пятки. Мама теперь говорит, что она без Гаврюшки как без рук. А папа говорит, что Гаврюшка оттого такой, что ему совестно даром есть хлеб и он старается его заработать.
Только на улицу Гаврюшка ходит без всякого удовольствия. Выйдем, а он сразу домой торопится. Не любит он почему- то улицу. Папа говорит: «Видно, так набедовался, что теперь боится потерять последнюю крышу над головой…»
И голоса у Гаврюшки нет. Совсем не лает. Будто таким и родился. Но Вадька говорит, что голос у него выстудился. От холодов. Конечно, от этого.
Когда солнышко стало пригревать, мы начали открывать балконную дверь. Для Гаврюшки. Он выходит на балкон, ложится, кладёт голову на лапы и думает. Долго-долго. Наверно, вспоминает своего хозяина. Даже если он оказался не хозяин, а так… барахловый человек. Уж такие они — собаки…
