Страница 3 из 5
Под одной крышей (рассказ Николая Носова)
Воробей ведь не может так, чтоб совсем не спать. Конечно, он спал, но спал, нужно сказать, очень тревожно, поминутно просыпаясь и вздрагивая во сне; под утро же его на два часа раньше, чем нужно было, будила музыка. Таким образом, вместо того чтобы спать восемь часов подряд, наш воробей спал всего шесть часов. Воробью же, как установила наука, положено спать ночью не меньше восьми часов. Иначе это может для него плохо кончиться.
Неизвестно, чем бы все это для Золотого Петушка кончилось, если бы Наденька вдруг не заболела. Потом она, правда, выздоровела, но потом заболела снова. Она вообще была не очень крепкого здоровья. Когда Наденька болела, воробей радовался и наслаждался жизнью, но когда она выздоравливала, он проклинал свое существование и становился злой, как сорок тысяч чертей. От злости он вообще стал очень нервный и раздражительный.
А впрочем, если сказать по правде, то нашему Золотому Петушку приходилось еще не так скверно, как одному жильцу Прохору Семеновичу Индюченко, который жил в соседней квартире. Его комната находилась рядом с той комнатой, где стояло Наденькино пианино, и поэтому ему всегда было хорошо слышно, когда Наденька играла свои упражнения. Этот Прохор Семенович Индюченко был старенький, седенький старичок с жиденькой козлиной бородкой, причем очень худой и больной ревматизмом.
Как известно, ревматизм — болезнь очень коварная. Она то отпустит больного, даст ему подышать чуточку, то вдруг схватит точно клещами и давай ломать кости. В такие дни бедный Прохор Семенович готов был кричать от боли. И он кричал бы, если бы не опасался потревожить соседей, но так как он был человек очень деликатный, внимательный к другим людям, то терпел свою боль молча, только слегка покряхтывал и старался лежать, не двигаясь, чтоб не раздражать ноющие суставы.
Чаще всего ревматизм донимал Прохора Семеновича с вечера и мучил всю ночь, не давая заснуть ни на минуту. Но как только приближалось утро, боль в костях утихала.
Прохор Семенович с облегчением вздыхал, готовясь наконец поспать хоть с полчасика, но тут Наденька начинала играть свои упражнения, и уснуть снова было нельзя. Увидев, что о сне уже нечего и думать, бедный больной Прохор Семенович надевал на ноги свои шлепанцы и отправлялся на кухню, чтоб согреть для себя кофе. Прохор Семенович был старенький холостяк, то есть он никогда не был женат, а старые холостяки, как известно, почему-то всегда любят кофе.
Квартира, в которой жил Прохор Семенович, была большая, и поэтому, когда он являлся на кухню, там уже был кто-нибудь из хозяек. Увидев Прохора Семеновича, они обычно затевали с ним разговор.
— А, Прохор Семенович! С добрым утречком! — начинала соседка, которую звали Софья Михайловна. — Что-то вы сегодня раненько поднялись?
— Должно быть, бессонница, — подхватывала другая соседка, по имени Людмила Дмитриевна.
— Бессонница, Людмила Дмитриевна, бессонница, — с грустным вздохом соглашался Прохор Семенович. — Всю ночь ни на минуту не сомкнул глаз, представьте себе. Все из-за ревматизма, будь он неладен!
— Ну, конечно, конечно, от ревматизма, — сочувственно кивала головой Софья Михайловна. — Да, может, вы просто выспались за день. Вчера вас к телефону просили, так я насилу к вам достучалась в дверь.
— Это точно, вчера я задремал днем, да все потому, что опять-таки ночью не спал. Сначала ревматизм, а потом опять эта музыка — будь она неладна! — совсем не дала заснуть. Надо будет управдому сказать.
— Что же вы ему скажете? — махнула рукой Софья Михайловна. — Если бы девочка шалила, нарочно шум поднимала, то, конечно, другой разговор, но она ведь учится. Разве может управдом запретить учиться?
— Запрещать и не нужно, но зачем же играть спозаранку, когда спят люди! — проворчал Прохор Семенович. — Да ладно уж! Все равно, видать, ничего не поделаешь!
— Почему ничего не поделаешь? Можете обменять жилплощадь, — сказала Софья Михайловна.
— Как же так обменять? Это просто сказать, Софья Михайловна. Я уж тут и к соседям привык.
— И к новым привыкнете.
— Так-то так, — покачал головой Прохор Семенович и ничего не сказал больше.
Сначала он и думать не хотел об обмене жилплощади, но все-таки иногда вспоминал о том, что ему сказали соседки. И вот в один прекрасный день Прохор Семенович исчез из своей комнаты, а вместо него появился новый жилец Геннадий Варсонофьевич по фамилии Моржов, с которым Прохор Семенович обменялся жилплощадью.
Этот Геннадий Варсонофьевич Моржов был такой же одинокий человек, как и Прохор Семенович, только гораздо выше ростом и гораздо толще его. Он был крепенький, краснощекенький и очень здоровый на вид. У него были светлые рыжеватые усики и толстый, тугой, увесистый нос с красноватым отливом. Его небольшие, неопределенного цвета глазки глядели на всех добродушно и даже приветливо. Голос у него был бас, и говорил он так громко, что издали казалось, будто трубит самая большая труба в самом большом оркестре. Смеялся он тоже громко, отрывисто: „Хах-ха!“ — так что все от неожиданности вздрагивали, а чихал он и кашлял с такой страшной силой, что в доме перегорали электрические пробки, во всех комнатах гасли лампочки, а в окнах звенели стекла, и притом он курил крепкие папироски.
В отличие от Прохора Семеновича Геннадий Варсонофьевич любил слушать радио и, как только расставил в своей комнате мебель, сейчас же включил радиорепродуктор и пошел на кухню знакомиться с соседями.
— Я такой человек, — говорил он им, — я терпеть не могу тишины и больше всего на свете люблю слушать радио. Как только я приезжаю куда-нибудь, например на курорт или в дом отдыха, я сейчас же отыскиваю, где включается радио и включаю его так, чтоб всем было слышно. Если кто-нибудь выключит, я тут же включаю снова. Его опять выключат, а я обратно включу. В конце концов всем надоест выключать, и радио работает без передышки весь день, с утра и до вечера. А мне только это и надо. Да и остальным хорошо: не так скучно, не правда ли? Хах-ха!
И он засмеялся так громко, что все вздрогнули, а одна хозяйка даже выронила из рук кастрюлю, которую собиралась поставить в этот момент на плиту.
На другой день Геннадий Варсонофьевич Моржов проснулся ни свет ни заря и тут же включил радиорепродуктор на полную мощность. Сила звука была так велика, что музыка проникла не только в соседние комнаты, но и в прихожую, и в коридор, и в ванную, и на кухню. Поэтому, пока Моржов курил свои папироски в прихожей, умывался и чистил зубы в ванной, жарил себе на кухне яичницу, он все время слушал радио и был очень доволен.
Однако остальным жильцам это не очень понравилось, потому что некоторым хотелось еще поспать, а какой уж тут может быть сон, если такие звуки! Один жилец Виталий Сергеевич Холодецкий, который работал на заводе инженером-конструктором, даже высунулся в коридор и, увидев Моржова, сказал:
— Что это вы, соседушка, затеяли слушать радио спозаранку? Люди ведь спят еще.
— Ничего, — хладнокровно ответил Моржов, — будем вставать уже.
— Да я, может быть, не хочу так рано вставать. Вы бы хоть дверь в свою комнату закрыли!
— А мне, может быть, удобнее, когда дверь открыта.
— А мне, может быть, было бы удобнее взять вашу сковородку да поставить вам на голову, — рассердился Холодецкий.
— А вот это было бы мне уже не удобно, — сухо сказал Геннадий Варсонофьевич и скрылся у себя в комнате вместе со сковородкой, на которой шипела яичница.
Виталий Сергеевич постоял в коридоре, но, убедившись, что Геннадий Варсонофьевич не думает выключать радио, пожал плечами и лег обратно в постель. Конечно, в тот день ему уже больше не удалось поспать.
Вскоре соседи заметили, что этот осел, то есть, не этот осел, прошу прощения, а этот человек, вел себя очень странно. Он никогда ничего не читал: ни газет, ни журналов, ни книг, не ходил ни в кино, ни в театр, ни в музеи, ни в картинные галереи, а только и делал, что слушал радио. Причем по радио он слушал всё: и последние известия, и урок гимнастики, хотя сам гимнастикой не занимался, и детскую передачу, и передачу для женщин. Как оказалось впоследствии, Геннадий Варсонофьевич даже на ночь не выключал репродуктор, и как только утром радиостанция начинала работать, по всему дому неслись громкие звуки, которые поднимали жильцов с постелей.
— Вы бы хоть на минутку давали отдохнуть своему репродуктору, — говорила Геннадию Варсонофьевичу Людмила Дмитриевна.
— А пусть себе, — добродушно отвечал Геннадий Варсонофьевич. — Кому он мешает? Пусть поговорит, а мы послушаем.
— Так нельзя ли хоть чуточку тише? — спросили жильцы.
— Отчего же нельзя! Тише можно, — соглашался Геннадий Варсонофьевич.
Он и на самом деле поворачивал регулятор громкости, чтоб было потише, но через минуту громкоговоритель снова работал на полную мощность. Жильцы были в отчаянии и только разводили руками, не зная, что предпринять, а Виталий Сергеевич выходил из себя и говорил:
— Честное слово, мне невмоготу больше! Я взялся рассчитать дома для завода одну конструкцию и никак не могу сосредоточиться из-за этого репродуктора. Вот увидите, я пойду к управдому жаловаться.
Однажды, когда его терпение окончательно лопнуло, он действительно помчался в домоуправление. Там как раз в это время уже был один из жильцов. Он хотел приобрести в магазине в рассрочку мебель и пришел к секретарше за справкой.
Увидев управдома, который сидел за столом у окна и щелкал костяшками счетов, Виталий Сергеевич спросил:
— Товарищ управдом, скажите, пожалуйста, можно шуметь у себя в комнате на всю квартиру и мешать людям спать с шести часов утра?
— Зачем же это вам вдруг понадобилось шуметь на всю квартиру, да еще с шести утра? — удивился управдом.
— Вы лучше подождите немного, — пошутил жилец, который пришел за справкой. — Вот построят при коммунизме для всех дома со стенами пятиметровой толщины, тогда и шумите себе на здоровье.
— Научиться внимательно относиться друг к другу гораздо легче, чем делать пятиметровые стены, — откликнулась секретарша. — Я думаю, что при коммунизме все будут сознательными, никто не станет шуметь, и ваши пятиметровые стены никому не понадобятся. А вы, гражданин, постеснялись бы шуметь, — обратилась она к Виталию Сергеевичу.
— Да разве же это я шумлю? — удивился Виталий Сергеевич.
— Кто же у вас шумит в таком случае? — спросил управдом.
— Шумит наш новый жилец Геннадий Варсонофьевич, Моржов по фамилии.
— Как же он там шумит, этот ваш Моржов?
— Радио включает в неположенные часы. Прямо никакого спасения нет!
— А вы говорили ему, что так делать нельзя?
— Говорили, да он ничего слушать не хочет. Говорит: мне так удобнее!
— Удобнее! — с горькой усмешкой сказал управдом. — Сегодня ему удобнее шуметь на всю квартиру, не считаясь с людьми, а завтра станет удобнее взять чужую вещь или обокрасть ювелирный магазин. С этого „удобнее“ все зло и начинается. Вы не смейтесь, — сказал он, заметив на лице секретарши улыбку.
— Я не смеюсь, — ответила секретарша. — Я как раз уверена, что все нехорошее начинается с неуважения к людям, от невнимания к ним, от недостатка чуткости.
— Ну хорошо, — сказал управдом, обращаясь к Виталию Сергеевичу. — Я зайду к этому вашему Моржову, поговорю с ним.
В тот же вечер он на самом деле зашел к Моржову. Поздоровавшись с хозяином и покосившись на стоявший в углу комнаты на небольшом столике репродуктор, из которого вырывались бодрые звуки марша, управдом стащил с головы шапку и приветливо сказал:
— Ну как устроились, Геннадий Варсонофьевич? Поздравляю вас с новосельем.
— Спасибо, устроился хорошо, — пробасил Моржов, улыбаясь во весь рот и разглаживая рукой усы, отчего его глаза приняли какое-то хитроватое выражение.
— Что ж, я вижу, что хорошо, — ответил управдом, оглядываясь по сторонам.
— Что вы сказали? — спросил, не расслышав, Моржов.
— Вижу, что хорошо! — закричал управдом, стараясь заглушить радио.
— А, — понимающе протянул Моржов и прокричал в ответ: — Садитесь, будьте как дома.
