Страница 24 из 50
«Ну наконец-то! Хоть одного не укачало! – говорит повар и сует мне в руки поднос. – Отнесешь завтрак гражданину Бомпару».
Я отнес завтрак в капитанскую каюту, но я не стал называть Бомпара гражданином. О нет! «Мой капитан» – вот как я к нему обратился, совсем как дядюшка Оретт, когда служил в королевском флоте. И Бомпару это очень даже понравилось. Он взял меня к себе в услужение, и после этого никто уже не задавал никаких вопросов. И я получил неплохие харчи и нетрудную работу до самой Америки.
Бомпар без конца рассуждал о политике, его офицеры тоже, а уж когда посол Женэ избавился от морской болезни и начал всех перекрикивать – то всякий раз после обеда кают-компания превращалась в настоящий грачиный парламент.
Прислуживая за столом и прислушиваясь к разговорам, я скоро выучил имена всех главных революционеров. Дантон и Марат – так назывались две пушки среднего калибра, что стояли у нас на баке. Я, бывало, пристраивался между ними поиграть на скрипке. А капитан Бомпар и господин Женэ день за днем толковали все об одном и том же: какое великое дело совершила Франция, да как Соединенные Штаты примут ее сторону в войне и помогут ей разбить англичан. Женэ – тот чуть ли не силой собирался заставить Америку воевать за Францию. Он вообще был невоспитанный малый. Но мне нравилось слушать. И я не отказывался выпить, если предлагали тост за чье-нибудь здоровье – например, гражданина Дантона, который отрезал голову королю Луи. Будь я целиком англичанин, меня бы, пожалуй, покоробило, но тут, можно сказать, пригодилась моя французская кровь.
Она, однако, не спасла меня от судовой лихорадки. Я расхворался за неделю до того, как месье Женэ высадился на берег в Чарльстоне. Еле живой после пилюль и кровопусканий, я чуть было совсем не зачах в душном твиндеке. Я был слишком слаб, чтобы прислуживать Бомпару, и Караген, корабельный врач, держал меня в своей каморке и заставлял возиться с пластырями и микстурами.
Я плохо помню, что происходило в эти недели. Наконец, однажды утром откуда-то запахло сиренью, я высунулся в иллюминатор и увидел, что мы стоим у причала, а рядом – незнакомый город с цветущими садами, кирпичными домиками, травой и деревьями, – и вся эта Божья благодать поджидает меня на берегу.
«Что это?» – спросил я у старого Пьера, который ходил за больными в судовом лазарете.
«Филадельфия, – отвечает Пьер. – Ты все прозевал. Мы отплываем на той неделе».
Я отвернулся и заплакал: так вдруг захотелось туда, где сирень!
«Есть о чем горевать! – говорит мне Пьер. – Коли хочешь, ступай себе на берег, никто тебя не остановит. Они тут все с ума посходили – что французы, что американцы. Тоже мне вояки!»
Сам-то Пьер воевал еще при покойном короле.
Ноги у меня подгибались, но все же я вскарабкался на палубу. Народу там было – как на ярмарке! Повсюду толпились и прогуливались нарядные леди и джентльмены. Кто пел, кто размахивал французскими флагами, а капитан Бомпар и его офицеры – и даже кое-кто из матросов – произносили речи насчет войны с Англией. Раздавались крики: «Долой англичан!» – «Долой Вашингтона!» – «Ура Французской Республике!» Я ничего не понимал. Мне хотелось убраться подальше от всех бренчащих шпаг и шуршащих юбок – и тихо посидеть на траве. Какой-то господин спросил меня:
«Это у тебя настоящий фригийский колпак?»
На мне была красная шапочка тетушки Сесиль, уже порядком поношенная.
«А как же, – говорю, – прямо из Франции!»
«Я тебе дам за него шиллинг», – предложил он.
И вот, с шиллингом в кармане и со скрипкой под мышкой, я протиснулся к трапу и сошел на берег.
Это было как во сне: трава, цветы, деревья, птицы, дома и люди – и все не такое, как у нас! Я немного посидел на лужайке и поиграл на скрипке – а потом пустился бродить по улицам, приглядываясь, прислушиваясь и принюхиваясь, точно щенок на базаре.
На ступеньках красивых домов из белого камня сидели богато одетые горожане – должно быть, местная знать, Одна девушка бросила мне букетик сирени, а когда я машинально сказал «мерси» – она заявила, что обожает французов. И правда, французы тут, похоже, были в моде: в Булони я никогда не видал столько трехцветных флагов сразу. И всюду вопили про войну с Англией. Целые толпы народу приветствовали французского посла: того самого господина Женэ, которого мы высадили в Чарльстоне. Он разъезжал по улицам на коне с таким видом, будто он тут хозяин, и громко призывал всех и каждого немедленно отправляться воевать с англичанами. Но я это уже слышал.
Я свернул на длинную прямую улицу, там соревновались всадники, и никто им не мешал. Я люблю лошадей! Один человек объяснил мне, что эта улица всегда используется для скачек, она так и называется – Скаковая.
Потом я увязался за компанией чернокожих негров: мне хотелось рассмотреть их поближе. Но тут я увидел огромного меднолицего человека с гордым взглядом и перьями в волосах, да еще закутанного в красное одеяло. Я позабыл про негров и припустил следом за ним. Кто-то сказал мне, что это, мол, самый настоящий краснокожий индеец, по прозвищу Красный Плащ. Вслед за ним я свернул в узкий проулок между Скаковой и Второй улицей. Там кто-то играл на скрипке. Я люблю послушать скрипку. Индеец зашел в кондитерскую Конрада Герхарда и купил сахарных коржиков. Услышав, почем они, я хотел было взять таких же, но тут индеец обернулся и спросил по-английски, не голоден ли я.
«О, – говорю, – еще бы!»
Вид у меня, уж верно, был прежалкий. Тут он открывает дверь на лестницу – и ведет меня наверх. А наверху оказалась небольшая грязная комнатка, почти до краев заполненная флейтами, скрипками и каким-то толстяком: это он сидел у окна и пиликал. Пахло сыром и лекарствами, да так крепко – запах, что называется, с ног сбивал.
Но тут меня по-настоящему сбили с ног. Не успел я войти, как толстяк вскочил с места и влепил мне здоровенную затрещину. Я упал прямо на старенький клавесин, сплошь уставленный картонками с пилюлями. Пилюли раскатились по полу. Индеец даже бровью не повел.
«Подбирай сейчас же!» – рявкнул толстяк.
Я стал подбирать пилюли – их там были сотни – а сам посматриваю, как бы проскочить под рукой у индейца и удрать на улицу. И вдруг перед глазами у меня все поплыло, и я сел на пол. А толстяк знай себе играет на скрипке.
Тут индеец наконец-то подал голос.
«Тоби! – говорит он. – Я привел мальчика не для этого. Его нужно кормить, а не бить».
«Что? – переспросил Тоби. – Разве это не Герт Шванкфельдер?»
Он отложил скрипку и посмотрел на меня хорошенько.
«Химмель! – закричал он. – Я стукнул не того мальчишку! Я думал, это новый ученик, Герт Шванкфельдер. Ты почему не Герт Шванкфельдер?»
«Не знаю, – говорю я. – Меня привел тот джентльмен в красном одеяле».
«Тоби, – говорит индеец. – Он голоден, Тоби. Христиане всегда кормят тех, кто голоден. И вот я привел его».
«Так бы сразу и сказал!» – говорит Тоби.
Он начал ставить передо мной тарелки, а индеец – накладывать на них свинину и хлеб, и еще мне налили стакан мадеры. Я рассказал им, что я с французского корабля, а попал на него потому, что у меня мать француженка. Так оно, в общем-то, и было; и притом я уже знал, что в Филадельфии мода на французов. Тоби стал о чем-то шептаться с индейцем, а я, подкрепившись, снова принялся подбирать пилюли.
«Тебе нравятся пилюли?» – спросил Тоби.
«Нет, – говорю. – Наш корабельный лекарь вечно с ними возился, а я смотрел».
«Хо! – говорит Тоби и тычет мне под нос две склянки с пилюлями. – Вот в этой что?»
«Каломель, – говорю. – А в другой сенна».
«Верно, – говорит он. – Целую неделю я учил Герта различать их. Но Герт не научился».
Тут Тоби заметил на полу мою скрипочку.
«Любишь играть?»
«О да!» – говорю я.
«Хо-хо! – говорит он и проводит смычком по струне. – Какая это нота?»
«Ля», – говорю я, потому что он явно пытался сыграть «ля».
«Брат мой! – поворачивается он к индейцу. – Вот он, перст Провидения! Я предупреждал юного Шванкфельдера, что если он еще раз убежит играть на пристань, то пусть пеняет на себя. Теперь погляди на этого мальчика и скажи мне, что ты о нем думаешь».
Пока индеец меня разглядывал, прошло, наверное, несколько минут. На стене висели часы с музыкой, и они как раз начали бить, а потом открылась дверца и появились танцующие куколки… И все это время он не отрывал от меня глаз.
«Хорошо, – произнес он наконец. – Мальчик подходит».
«Хорошо, – повторил Тоби. – Теперь я буду играть на скрипке, а ты, брат мой, споешь псалом. Ты, мальчик, ступай вниз, в пекарню, и скажи им, что ты будешь за Герта Шванкфельдера. Лошади под замком. А будешь задавать вопросы – пеняй на себя».
Эти двое принялись распевать псалмы, а я спустился вниз, к старому Конраду Герхарду. Он ничуть не удивился, услышав, что я «буду за юного Шванкфельдера». Он хорошо знал Тоби. Его жена молча взяла меня за руку и увела на задний двор. Там она вымыла меня, подстригла мне волосы «в кружок» при помощи перевернутой миски, а потом она уложила меня спать – и, боже ты мой, как мне спалось! Как сладко мне спалось в этой комнатке за печкой, с окошком, выходившим на цветник!
